Чтение 62–й страницы книги ~Козленок в молоке~

и рюмками, я заглянул в приоткрывшуюся дверь и увидел в кабинете троих --
самого Закусонского, растолстевшего до невероятных размеров, и Спиридоновых
-- маму и сыночка. Мне стало ясно, что ждать бессмысленно.

"Неужели, -- думал я по дороге домой, -- весь этот кошмар случился в
Отечестве исключительно для того, чтобы процветали обходчики, вроде Геры,
закусонские и свиридоновы? Неужели все остальные -- лишние на этом празднике
передовой экономической мысли? Неужели литература так же нужна рынку, как
оральные контрацептивы египетской мумии?! Не может быть! Есть ведь еще и
Костожогов..."

Поразмышляв над сложившейся ситуацией, я решил возвратиться к моей
первоначальной специальности учителя истории. Лучше, рассуждал я, умереть от
инфаркта, лаясь у доски с дебильным учеником, чем летально обессилеть на
хлебно-картофельном рационе. Я уже и школу присмотрел -- через дорогу от
моего дома. Директрисой там оказалась интересная крашеная блондинка с
бюстом, напоминающим стенобитную машину. Но она мне прямо объяснила:
жалованье теперь такое ничтожное, что молоденькие учительницы вынуждены
прирабатывать по ночным барам и только неизбывная любовь к педагогике
удерживает их в школе. Прибегают к первому уроку измызганные, невыспавшиеся
-- страшно смотреть! Обескураженный этими сведениями и понимая, что вряд ли
смогу подработать в ночном баре, я на всякий случай оставил директрисе
заявление о приеме на работу и продолжил поиски.

Я, кстати, совершенно забыл сказать, что воротился в Москву в сентябре
девяносто третьего, накануне знаменитой танковой атаки на Белый дом. И хотя
отовсюду доносились споры о "нулевом варианте", о том, кто гарант демократии
-- президент или парламент, о том, что лучше -- ширяющийся чеченец во главе
законодательной власти или пьющий секретарь обкома во главе исполнительной,
меня все это мало трогало: я был озабочен тем, где достать деньги. Для
начала я решил продать часть полученных в качестве гуманитарной помощи
консервов и по совету соседей отправился в Лужники на стадион имени Ленина,
превращенный в огромный продуктово-вещевой рынок. Там-то я совершенно
неожиданно встретил Николая Николаевича Горынина. Он стоял, обвешанный
гроздьями шерстяных перчаток, и кричал хорошо поставленным трибунным
голосом: "Корейская ангорка! Все цвета и размеры!" Я пристроился со своими
банками рядом, и мы разговорились.

Дела у него шли неплохо. Если конъюнктура не изменится, он планировал
через полгода открыть собственную палатку и даже присмотрел местечко --
около "Баррикадной", недалеко от Союза писателей. А еще Горынин радостно
сообщил, что, стоя тут на воздухе, уже полностью обдумал роман
"Прогрессивка-2", где согласно новым историческим обстоятельствам
возмущенные рабочие выбрасывают ретрограда-директора в окно и объявляют
завод акционерным обществом. Последнюю сцену он рассказал мне особенно живо,
видимо, исходя из собственного печального опыта падения с руководящих высот
в клумбу гладиолусов.

Я спросил об Анке. Он помрачнел и сознался, что и сам ничего толком о
ней не знает: служит она в каком-то стриптиз-балете, деньги, правда, изредка
присылает. Последний раз оказией из Эмиратов... Когда она осталась в Америке
и заключила контракт с "Плейбоем", у Горынина были крупные неприятности,
хотели даже снять с работы, но потом вдруг выяснилось, что журнал с
полузавернутой в знамя Анкой попался на глаза Горбачеву и тот очень смеялся.
Николая Николаевича не только оставили на посту, но и без всякой юбилейной
причины дали ему вдруг орден Ленина.

-- Кому сейчас нужны эти побрякушки? -- вздохнул Николай Николаевич. --
Вот если б я документы догадался припрятать -- жил бы сейчас как кум королю!
Простить себе не могу... Так мне, старому дураку, и надо -- мордой в газон!

О Витьке ничего определенного он сказать тоже не мог. Вернувшись из
Америки, Акашин сначала форсил, раздавал автографы, сорил деньгами и,
разумеется, как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался в ЦДЛ.
Сначала пил на свои, поил всякую шушеру, безобразничал, орал на весь
ресторан: "Не варите, волки поганые, козленка в молоке такой-то матери!"
Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа "В чашу", а
такие, учитывая профессиональную ехидность литераторов, попадались часто.
Встречая Горынина, Витек обязательно хватал его за лацканы пиджака, называл
"тестюшкой" и выпрашивал деньги на выпивку, так как свои очень быстро
кончились.

-- Тебя часто вспоминал! -- многозначительно отметил Николай
Николаевич. -- Говорил, за все, что ты с ним сделал, он тебя удавит! Еще
жаловался, вот, мол, был чальщиком -- уважали!

Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства, продолжал свой
рассказ Горынин, могла только официантка Надюха ("Ну, помнишь, такая упругая
у нас в ресторане была?"). Она утаскивала его на мойку и там охаживала
мокрой тряпкой по личине, приговаривая: "Посмотрела бы на тебя твоя жена!"
("Это она Анку в виду имела".) Поначалу Витькины художества терпели:
все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу
бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на
акашинские безобразия, к Горынину делегации с письмами косяками шли! А тут
еще Акашин с обходчиком Герой стал конкурировать. ("Видел, какой теперь
пузырь? То-то!") Ну, Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона
приехал Любин-Любченко -- он после своего знаменитого предисловия
прославился, и его забрали жить и работать на Запад. Увидев Витька, он
полез, как всегда, обниматься и облизываться. Ну, Витек со словами
"Ненавижу Фромма и Кафку!" врезал ему. ("По-нашему, по-рабоче-крестьянски!")
А подлец Гера только этого и ждал: вызвал милицию и сдал Акашина на
пятнадцать суток. С тех пор Витек и пропал... А следом исчезла и Надюха: ее
уволили. Какой-то денежный мерзавец шлепнул ее по заду, вероятно, переняв
эту своеобычную жестикуляцию у кого-то из литераторов, но она была так
возмущена этим чуждым прикосновением, что вылила ему на голову горячий
бульон. Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал.

-- А Анка? -- снова спросил я.

-- А что Анка... -- огорчился он. -- Ноги перед бедуинами задирает.
Пишет: устает... Промашка с дочкой вышла. Такая вот у нас со старухой
пулеметчица получилась! Так без внуков и помру. Специально полдачи
многодетной семье сдал. Хоть и чужие мальцы -- а все-таки бегают, иной раз
по ошибке "дедой" назовут...

Рынок стал закрываться, продавцы торопливо засовывали в свои сумки на
колесиках нераспространенные товары. Милиционеры торопливо заталкивали в
автобус пойманных карманников. Горынин купил у меня банку консервов --
побаловать дачных кошек. Пожал мне руку и ушел. Это была единственная банка,
которую удалось продать за целый день!

Безденежье приобрело характер хронической болезни, каковую постепенно
начинаешь считать даже не болезнью, а просто деликатной особенностью своего
организма. Я попытался мыть машины возле отделения "Мост-банка", но уже
облюбовавшая это местечко учащаяся молодежь предупредительно меня
поколотила. Охранять же автомобильную стоянку меня не взяли: там из
полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда я уже начал мечтать о
каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа "Крошка
Цахес", мне повезло: я устроился торговать в палатку. Несколько дней
проработал нормально, даже научился обсчитывать пьяных и влюбленных
покупателей. Но однажды к палатке подкатил новенький "рено", откуда вылез
роскошный мужик невнятной национальности и заявил:

-- Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами
прислал. Давай!

Самедом звали моего хозяина, и поэтому, не раздумывая, я выгреб из
кассы все деньги и отдал. А к вечеру за выручкой приехал сам Самед, и
выяснилось, что никого, конечно, он за деньгами не посылал, а был это уже
надоевший всей торговой Москве кидала, специализирующийся на новеньких,
неопытных продавцах. Выслушав меня, Самед задумчиво почмокал, достал из
кармана радиотелефон и распорядился:

-- Давай сюда -- есть дэло!

Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась "девятка", из
которой выскочили трое здоровенных парней. Двое были в джинсах, черных
кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, -- в кремовом,
туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках.

-- Разбэритесь! Но нэ насмэрть! -- приказал Самед и уехал.

Мужик в кремовом плаще подошел ко мне страшным шагом и смертоносным
движением Абадонны снял темные очки.

-- Ты? -- обалдел я.

-- Я... -- обалдел он.

Это был Сергей Леонидович. Мы обнялись. Потом прямо в палатке выпили
сначала водки. Поговорили. Из органов, оказывается, его уволили еще в
девяносто первом, когда вышла знаменитая книжка Одуева "Вербное
воскресенье", где Сергей Леонидович был выведен под именем Леонида
Сергеевича. Вообще сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не
забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый
тоже долго мыкался, бедовал, пока не устроился начальником службы
безопасности к Самеду. Теперь вроде ничего -- дети растут. С женой все в
порядке. Заезжал, между прочим, как-то из Италии художник ("Ну, помнишь?"),
очень благодарил за помощь в трудную минуту, написал даже в знак
признательности их семейный портрет -- сметаной, перемешанной с мелко
порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность!

-- Ты, Серега, не продавай! -- посоветовал я.

-- Скажешь тоже! Что ж я, с культурой, что ли, не работал? Понимаю!
Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? -- спросил он.

Я тоже рассказал свою историю.

-- Эка тебя крутануло! -- посочувствовал он.

И роняя невольные мужские слезы в "Наполеон", изготовленный на
Краковском химзаводе, мы стали вспоминать золотое время. Посмеялись.
Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив, что никакого
романа нет и не будет.

-- Ну и голова у тебя была -- целый бляхопрядильный комбинат! --
восхищался Серый. -- Ты бы у нас в органах до генерала дослужился!