лозунги, иконостасы "красных апостолов". Вожди непреклонной тесной когортой
стояли на могильной плите, демонстрируя незыблемую связь с основателем
"красной религии". Но вместо уснувшего бога, источавшего таинственный свет,
все эти годы в Мавзолее лежала мертвая оболочка, которой не давали
распасться, разлететься на изначальные атомы, слиться с мировым океаном.
Удерживали в смраде и мерзости, совершая насилие над мертвой материей, не
умевшей вырваться из рук мучителей.
всесильным, причиняли Белосельцеву особое страдание. Все увиденное держало
его в мучительном недоумении, в непонимании мира, лишенного своей
бесконечной сложности, превращенного в упрощенный обман.
чем-то еще, медицинским, больничным - запахом морга, в котором витало чуть
слышное, приглушенное зловоние смерти. От этого запаха у Белосельцева
кружилась голова, он был близок к обмороку при мысли, что легкие его вдыхают
частички коричневой полуистлевшей кожи, чешуйки желтых ногтей, пылинки
распавшихся седовато-рыжих волос.
Вспоминая его недавние пылкие речи о близком воскрешении из мертвых,
Белосельцев пытался понять: куда, через какую пуповину, через какой
животворный сосуд в это мертвое тело вольются чудесные силы жизни, наполнят
жилы живой жаркой кровью, озарят щеки и губы румянцем, поднимут грудь
глубоким вздохом, впрыснут в мускулы свежую силу, приподымут веки и брызнут
ярким блеском веселых глаз, и все скрюченное, запекшееся тело оживет,
взволнуется, округлится белыми дышащими формами. Где в этой одеревенелой
материи скрывается магическая точка, в которой притаился "красный смысл",
ждет своего воскрешения?
некогда могучий и грозный, светивший, как прожектор, через века, создавший
великое, покорившее мир учение, - этот мозг извлечен из распиленного черепа,
помещен в банку с формалином, застыл в ней, как огромный жирный моллюск. Или
под веками, похожими на выпуклые скорлупки орехов, прикрывающими сонные
глаза? Но глаза вырвали из глазных яблок, скребками вычистили мертвую слизь
и под веки закатили стеклянные шары, накрыли их кусочками жухлой кожи. Или в
сердце, которое при жизни расширялось от небывалой мечты, сжималось от лютой
ненависти, содрогалось от великой страсти? Но сердце в лиловых
кровоподтеках, липкое, глянцевитое, выломали из груди, как гриб валуй,
кинули на скользкий мрамор, и патологоанатом просунул внутрь зачехленный, в
перчатке, палец, ощупывал сердечную сумку.
подавленная любовь, реализуемая в революциях, терроре, гражданской войне, в
яростном напоре идей? Но скальпель хирурга вырезал детородный орган, кинул в
эмалированное ведро, где тот лежал, словно умертвленный зверек. Белосельцев
смотрел на кожаный тесный чехол, куда безумный мечтатель Доктор Мертвых
хотел вернуть огромный и яростный век, который, излетев, отгрохотав, отпылал
и канул, оставив на лике сотрясенной земли свой оплавленный отпечаток.
разодранный кокон, откуда вырвалась живая стоцветная бабочка и унеслась,
оставив иссыхать мертвую ненужную скорлупу. Рассеченная грудь, черная,
оплавленная по краям дыра свидетельствовали о направленном взрыве, чей
вектор был нацелен вовне, чьи огонь и удар устремились наружу, проломили
оболочку заряда, согнули и сдвинули земную ось. Белосельцев всматривался в
глубину пустого, пропитанного маслами и бальзамами тела.
скрюченных ногтей, сведенных суставов, в выражении оскаленного,
изуродованного кляпом рта присутствовала странная, почти живая мольба, с
которой он взывал к нему. Белосельцев не мог понять смысл этой мольбы,
содержание беззвучной речи, с которой обращался к нему мертвый вождь. Это
послание, которое было отрывочным, не до конца расшифрованным, с пропусками
и обрывками, порождало в сознании Белосельцева картины и образы, словно он
считывал информацию, оставшуюся в иссохшихся клетках.
деревянными пристанями, мещанскими домиками, кирпичными белеными
колокольнями, до слепящего разлива, на котором застыл, борясь с течением,
колесный пароход. Там была Казань с мечетями и татарскими рынками, с белым
ампирным университетом, где в шкафах библиотеки тусклым золотом светились
корешки немецких и француз-ских фолиантов, и на пирушке студентов кто-то,
захмелев, играл на гитаре, и барышня с темным бантом положила легкую руку на
чью-то белокурую голову. Там была Нева с черной копотью фабричных труб,
кумачи рабочих маевок, потное железо локомотивов и алые пылающие топки,
озарявшие худые жесткие лица. Там была Женева с бирюзовым туманным озером, и
в открытом кафе, за узорными столиками, яростные споры и крики, и кто-то
бородатый, чернявый, с золотым толстым перстнем, колотил себя в тучную
потную грудь. Там был длинный поезд, составленный из синих и зеленых
вагонов, идущий сквозь осенние дубравы Германии, и в купе синий дым папирос,
непрерывный горячечный спор, в приоткрытую дверь заглядывает офицер, похожий
на усатого кайзера, и в дождливом окне с грохотом несутся встречные эшелоны
с войсками, на открытых платформах колесные пушки. И Финляндский вокзал,
металлический проблеск дождя, ртутная синева прожектора, и кто-то сильной
рукой подсаживает его на броню, поддерживает на скользком железе. Гулкий
удар с Невы, звон стекла в ночном кабинете, и в распахнутые резные ворота
уезжает переполненный грузовик - в кузове фуражки, шинели, отливающие синью
штыки, на кабине водителя расчехленный пулемет.
площади, мимо проходит полк, матерчатые шлемы и звезды, колыханье винтовок,
цокающий танец кавалерии, и комэска с красным бантом распушил пшеничные усы,
играет на отточенном лезвии ослепительным зайчиком солнца. Стальные пролеты
цехов, чугунные колеса и цепи, запах металла и смазки, множество темных,
натертых графитом лиц, и какая-то женщина в узком пальто улыбнулась ему,
блеснула линзами толстых очков, направила факел выстрела, и колючая боль под
сердцем, и у самых глаз ребристая автомобильная шина. Зимние голубые снега,
красные еловые шишки, заваленная снегом скамейка, и прелестная женщина в
шубке, в собольем боа, ее свежесть, запах духов, чудный поцелуй на морозе, и
на солнечной пышной поляне, рыхля снега, взвиваясь рыжей дугой, пробежала
лисица, оглянулась на них восторженными золотыми глазами. Кремлевский
кабинет с остатками царской геральдики, длинный дубовый стол, лица
соратников с тенями усталости, морщинами упрямства и злости, с воспаленным
блеском в глазах, и среди пенсне, темных бородок, курчаво-седых шевелюр
спокойный кавказский лик, каштановые густые усы, желтоватые сухие глаза,
остывшая с выгоревшей сердцевиной трубка, лежащая на стопке бумаг.
тела, стараясь угадать его смысл. Тело тосковало, насильно удержанное среди
другого времени, в котором источилась плоть его друзей и врагов, любимых
женщин, казненного царя, конармейцев, промчавшихся на разгоряченных конях от
Кавказа до Вислы, рабочих, ливших бетон в основание волховской станции,
лисицы, пробежавшей по снежной поляне, рыбы, блеснувшей в волжской волне,
голубя, кружившего над колокольней Ивана Великого. Телу, пропитанному
ядовитыми соками, было невмоготу оставаться среди иного бытия, иного века.
Оно просилось на волю, хотело, чтоб его отпустили.
отделившаяся от остальной истории, как протуберанец солнца. И в этой
завершенной эпохе кончился он сам, Белосельцев, в самых сильных, лучших
своих проявлениях. И его любовь, и служение, и высший смысл бытия сгорели в
этом таинственном протуберанце, излетевшем из потаенных глубин Мироздания,
воплощенном в человеке, чья мертвая отвратительная плоть повисла над
эмалированной ванной, продавливая скрученные нечистые полотенца.
забыв о нем, страстно говорил по телефону, опровергая какую-то теорию
переселения заблудших душ. Покинув лабораторию, он шел под деревьями парка,
в которые уселась пышная, золотая птица осени.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
разочарованием, словно он побывал в огромном дворце, с колоннами, статуями,
мраморными бассейнами, в которых поселились мокрые мхи и лишайники,
приютились медлительные слепые улитки, сновали юркие, страшащиеся света
сороконожки, - кидались под камни разрушенных монументов, свивали гнезда в
складках одежд у позабытых гранитных героев. Дворец, в котором он побывал,
не имел выхода. В разрушенном куполе пролетали дождливые тучи, и он зарастал
деревьями, скрывался от глаз, погружался в дремучие заросли истории.
царей, страна монастырей и погостов, Россия святых и подвижников, словно
старая фреска, проступала сквозь позднюю запись, где красные самолеты и
танки штурмовали мировые столицы, стальные великаны в сияющей красоте и
бессмертии, взявшись за руки, вздымали к звездам молот и серп - выкашивали
сорняки истории, выковывали новые небо и землю.
Троице-Сергиевой обители. И он ехал теперь к нему, дабы услышать из уст
старца слова поучения и надежды: станет ли Россия великой, обретет ли
осиротелый народ своего вождя и святителя, сможет ли он, Белосельцев, на
исходе лет успокоить свой сотрясенный рассудок в лоне примиряющей великой
идеи.
отчалила от клокочущего шумливого перрона, оттолкнулась от Площади трех
вокзалов с Казанскими белокаменными палатами, Ярославским изразцовым
теремом, Петербургским ампирным дворцом, едва зарябили за окном подмосковные
поселки и дачи, прозрачные лески и дубравы, как он почувствовал, что его
тело, дух подхвачены упорной невидимой силой, которая несет вместе с
другими, окружавшими его пассажирами в одну из сторон света, ту, что он
Николаев Андрей
Курылев Олег
Каргалов Вадим
Трубников Александр
Орлов Алекс
Майер Стефани