Чтение 62–й страницы книги ~Обретенное время~

кто она такая, как я прекрасно узнал ее. << Это было просто прекрасно >>, --
сказал ей Блок, и, произнеся эти нехитрые слова и удовлетворив свое желание, он
отправился обратно, встретив на своем пути много сложностей и производя столько
шума, чтобы добраться до своего места, что Рашели пришлось ждать более пяти
минут, прежде чем приступить ко второму стихотворению. Когда она закончила
второе, "Двух голубей", г-жа де Морьянваль подошла к г-же де Сен-Лу, и, памятуя
о большой ее начитанности, но забыв, что ей достался по наследству острый,
саркастический нрав отца, спросила: << Это ведь басня Лафонтена, не так ли? >>
-- полагая, что всг-таки ее узнала, но не будучи в том абсолютно уверена, ибо
басни Лафонтена она знала плоховато, да и, сверх того, считала Лафонтена детским
автором, которого не читают светские люди. Чтобы встретить такой успех,
артистка, наверное, пародировала Лафонтена, думала милая дама. Однако Жильберта
против своей воли подтвердила эту мысль, ибо она не любила Рашели, и, желая
сказать только, что ничего от басни в подобном чтении не осталось, она сказала
об этом слишком уж остроумно, -- так сказал бы ее отец, оставлявший простодушных
собеседников в сомнении относительно смысла высказанной фразы: << На четверть --
изобретение актрисы, на четверть -- безумие, четверть не имеет никакого смысла,
остальное от Лафонтена >>, -- что позволило г-же де Морьянваль утверждать, что
только что услышанное было вовсе не "Двумя Голубями" Лафонтена, но обработкой,
где, самое большее, Лафонтена на четверть, -- эта публика была так
невежественна, что никто и не удивился. Так как один из друзей Блока опоздал,
последнему было приятно спросить его, не слышал ли он когда-нибудь чтение
Рашели, -- затем он стал расписывать, как она читает в изысканнейших красках,
преувеличивая, нежданно найдя в этом модернистском чтении странное удовольствие,
не испытанное им и отчасти, покамест он ее слушал350. Затем Блок с
преувеличенным волнением поздравил Рашель фальцетом и представил ей своего
приятеля, провозгласившего, что никто еще не восхищал его так, как она, и
Рашель, теперь знакомая с дамами высшего света и, не отдавая себе в том отчета,
подражающая им, ответила: << О! я так польщена, ваша оценка -- такая для меня
честь >>. Друг Блока спросил ее, что она думает о Берма. << Бедная женщина, она,
кажется, измоталась уже до предела. Я бы не сказала, что она была совсем уж
бездарна ( хотя настоящего таланта в ней никогда не было -- она любила только
душераздирающие сцены ), в конце концов, она принесла пользу, -- и конечно игра
ее была поживей, чем у других; она была очень хорошим человеком, она была
благородна, и просто разрывалась ради других. А теперь она не зарабатывает и су,
потому что публика давно уже разлюбила то, что она делает... Впрочем, --
добавила она, смеясь, -- скажу я вам, что я еще не так стара и, разумеется,
понимаю только то, что было не очень давно; а в те времена я во всем этом почти
не разбиралась >>. -- << Она не очень хорошо читала стихи? >> -- отважился
спросить приятель Блока, желая польстить Рашели, и та ответила: << Разумеется,
она не могла прочесть ни одного стихотворения, -- это была то проза, то
китайский, то волапюк, -- всг, за исключением стиха >>.
Однако я знал, что сам по себе ход времени не приводит по необходимости к
прогрессу в искусствах. И подобно тому, как тот или иной автор XVII-го века, не
ведавший о французской Революции, научных открытиях, войне, может писать лучше
того или иного современного писателя, подобно тому, как даже Фагон351, быть
может, не уступил бы дю Бульбону ( превосходство гения компенсирует здесь
недостаток знаний ), так же и Берма была, как говорится, на сто голов выше
Рашели, и время, выдвинув ее в ту же эпоху, что и Эльстира, превозносило
посредственность, но увековечивало гений.
Ничего нет удивительного в том, что бывшая любовница Сен-Лу хулила Берма. Она,
по-видимому, занималась этим и в молодости. Не хули она ее тогда, так она хулила
бы ее теперь. Если необычайно умная, восхитительно добрая светская женщина
становится актрисой, обнаруживает в новом для нее ремесле большие таланты,
встречает на своем пути только признание, то всг равно, когда пройдет много лет,
мы удивимся, услышав не былую ее речь, но язык комедианток, их особенные
насмешки над товарищами, -- то, что прибавляют к человеческому существу, по
прошествии, "тридцать лет сцены". Для Рашели они прошли, и света она не
покидала.
<< Можно говорить, что угодно, но это потрясающе, это изящно, в этом есть что-то
характерное, это умно, так стихи не читал еще никто! >> -- крикнула герцогиня,
опасаясь, как бы Жильберта не разругала. Последняя удалилась к другой кучке,
чтобы избежать столкновения с теткой. Г-жа де Германт на склоне лет чувствовала
в себе пробуждение новых интересов. Свет ей больше не мог ничего дать. Мысль о
том, что она занимает неколебимое положение, была для нее так же очевидна, как
высота неба голубого над землею. Она не думала, что положение, казавшееся ей
несокрушимым, необходимо укреплять. Зато предаваясь чтению, посещая театры, она
испытывала желание, чтобы у этих чтений, у этих спектаклей было какое-то
продолжение; так некогда, в тесный садик, где пили оранжад, изысканнейшие особы
большого света приходили к ней по-родственному, среди ароматных вечерних
ветерков и облачков пыльцы, чтобы поддерживать в ней вкус к большому свету, и
так теперь, -- но уже от аппетита иного рода -- ей очень хотелось узнать причины
тех или иных литературных полемик, водить знакомство с писателями, дружить с
актрисами. Ее усталая душа искала новой пищи. Чтобы познакомиться с политиками и
актрисами, она сближалась с женщинами, с которыми ранее она не захотела бы и
обменяться карточками, -- а те, рассчитывая принимать герцогиню, ссылались на
свою близость с директором того или иного ревю. Первая приглашенная актриса
полагала, что ей одной удалось проникнуть в замечательную среду, -- не
казавшейся уже таковой для второй актрисы, стоило ей увидеть там ту, что ей
предшествовала. Герцогиня, -- так как иногда она принимала суверенов, --
считала, что в ее положении ничего не изменилось. И действительно, она,
единственная, в чьей крови не было примесей, урожденная Германт, которая могла б
подписываться: Германт-Германт, когда бы не писала: герцогиня де Германт, --
она, даже своим золовкам казавшаяся чем-то более драгоценным, неким Моисеем,
вышедшим из вод, неким Христом, бежавшим в Египет, неким Людовиком XVII352,
скрывшимся из Тампля, чистым из чистых, теперь жертвовала собой наследственной,
быть может, нужде в пище духовной, обусловившей уже социальное падение г-жи де
Вильпаризи, -- да и сама она стала чем-то типа г-жи де Вильпаризи, у которой
снобки опасались встретить ту или иную, и которую молодые люди, удостоверясь в
совершившемся факте, но не ведая о том, что ему предшествовало, считали какой-то
Германт не лучшего урожая, Германт худшего года, -- Германт, претерпевшей
деклассацию.
Но так как зачастую и неплохие писатели, с приближениями старости или в
результате перепроизводства теряют талант, мы можем всг-таки извинить светских
женщин за потерю, к определенному моменту, остроумия. Сван не нашел бы в
очерствелом уме герцогини де Германт "пластичности" юной принцессы де Лом. На
склоне лет, так как малейшее усилие вызывало в ней усталость, г-жа де Германт
произносила бесчисленные глупости. Конечно, поминутно, и даже много раз за этот
утренник, она снова становилась женщиной, которую я знал, и остроумно говорила
что-нибудь о нравах света. Но частенько наряду с этим случалось, что блестящее
словцо с прекрасным взглядом, которые в течении мноих лет держали под своим
духовным скипетром самых видных людей Парижа, искрилось еще, но, так сказать, в
пустоте. Когда приходил момент высказать только что придуманное словечко, она
замолкала на те же несколько секунд, как и некогда, и казалось, колебалась, но
это словцо никуда уже не годилось. Сколь немногие, впрочем, об этом
догадывались, -- ибо, благодаря тому, что приемы остались теми же, они верили в
загробное бытие этого остроумия, уподобляясь в этом людям, которые, суеверно
привязавшись к одной кондитерской, продолжают заказывать печенье там же, не
замечая, что оно стало безвкусным. Этот спад сказался на герцогине уже во время
войны. Стоило кому-нибудь произнести слово "культура", она перебивала его, сияя,
освещала своим прекрасным взглядом, и бросала: << К-К-К-Kultur! >> -- это
смешило друзей, полагавших, что они встретились с еще одним образчиком духа
Германтов. Конечно, это была та же формовка, та же интонация, тот же смешок,
которые восхищали раньше Бергота, -- к тому же последний подобным образом хранил
в уме ударные фразы, свои междометия, свои многоточия, свои эпитеты, -- но с той
целью, чтобы не говорить ничего. Но новобранцы света удивлялись, и иногда, если
они не попали на день, когда она была забавна и "в ударе", говорили: << Как же
она глупа! >>
Герцогиня, впрочем, старалась не запачкать своими низкими связями353 тех лиц
своей семьи, от которых шла ее аристократическая слава. Если она приглашала в
театр, исполняя роль покровительницы искусств, министра или художника, и те
простодушно спрашивали ее, не присутствует ли ее золовка или муж в зале, то,
хотя она и была трусихой, отменно отважная герцогиня вызывающим тоном отвечала:
<< Я ничего об этом не знаю. Стоит мне выйти из дома, и я уже не знаю, чем
занимается моя семья. Для политиков и художников, я -- вдова >>. Так она
избавлялась от резких отпоров слишком торопливым выскочкам -- и выговоров себе
-- от г-жи де Марсант и Базена.
<< Не могу даже сказать, какое удовольствие доставляет мне встреча с вами. Бог
мой, когда же это мы последний раз виделись? >> -- << У г-жи д'Агригент, мы там
часто встречались >>. -- << Естественно, друг мой, я там частенько бывала,
потому что Базен тогда ее любил. Меня действительно легче всего было встретить у
тогдашней его зазнобы, потому что он говорил мне: "Не нужно пренебрегать
визитами к этой даме". Поначалу мне это казалось несколько неприличным, эти
своего рода "визиты пищеварения", на которые он меня отправлял по факту. Я
довольно быстро освоилась, но самое-то досадное, что я обязана была сохранять
отношения после того, как он разрывал собственные. Я вспоминаю о стихах Виктора
Гюго:
Возьми счастье и оставь мне грусть354.
Как и в этом стихотворении, "я вступила, однако, с улыбкой", -- но на самом деле
это нечестно, надо было оставить мне, относительно своих любовниц, право на
некоторую ветреность, потому что из-за того, что этих покинутых набралось уже
достаточно, я не провожу у себя больше ни дня. Впрочем, по сравнению с
теперешним, то время, кажется, было теплей. Бог мой, вот бы он снова принялся
меня обманывать, это бы мне только польстило, потому что это меня молодит355.
Мне кажется, было б лучше, если б он вел себя, как прежде. Матерь Божья, как
давно он меня не обманывал, -- он забыл наверное, как это делается! Да!.. но нам
всг-таки неплохо вместе, мы друг с другом говорим, мы вполне друг друга любим
>>, -- заключила герцогиня, опасаясь, как бы я не подумал, что они совсем уже
расстались, подобно тому, как говорят о каком-нибудь тяжело больном: << Он еще
очень хорошо говорит, я ему читал сегодня утром целый час >>. Она добавила: <<