сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца... Ну да
что уж там. Зато, наверное, жена труженица.
- Ну, говори, - все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо
садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть
мне.
И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову:
- Колька опять сидит. Ему бы передачу послать.
- Бог поможет...
- Ну нет, - неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я. - Надо
помочь. Не вы, так... пусть Ермаков помогает.
- А он-то с какой стороны? - как будто удивляется старуха.
- А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен.
- По совести-то - не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было.
Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то
растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого
другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась.
- Вот вы и Кольку научили так к людям относиться.
- А чего же не научить, коли верно?
- Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца.
На старуху мои слова не производят никакого впечатления.
- Э, полно, - равнодушно машет она рукой. - Этому что учи, что не учи. Это
само образуется, изнутри.
- А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери
да отца начинать бы надо, да поздно уже.
- Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то?
Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная.
- Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете?
- Кто его знает. Я воровать не учила.
- А кто же учил? Друзья-приятели, что ли?
- Ну! Кому же еще и учить?
- Кто же они такие будут?
- Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю?
- Эх, Ольга Петровна, - вздыхаю я. - Неужто вы добра своему Кольке не
хотите? Неужели и словечка за него не замолвите?
- Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в
могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца.
Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И
все. И не береди. Ничего больше не знаю.
Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается.
- И Гвимара Ивановича не знаете?
- Не знаю.
- И Льва Игнатьевича?
- И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие.
Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому
причиной? Или Колька - это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего
о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из
сердца? Но разве возможно это?
- Алеху знаете?
- Ну.
- Погиб он.
- Брешешь.
- Точно говорю. Под машину попал. Бежал с краденым чемоданом, по сторонам
не глядел. Ну под колеса и угодил. Помер сразу, на улице.
- Бог, он все видит, - безразлично говорит Ольга Петровна.
- Один дружок был у Кольки, и того не стало.
- Много у него таких-то. Колес на них не хватит, иродов.
- Вам-то откуда знать, много их или мало?
Ольга Петровна молчит, отвечать не желает, даже не шелохнется, смотрит
куда-то мимо меня. Потом цедит сквозь зубы:
- Не подъезжай. Никого не знаю. Никакого Ермакова. Много их там всяких.
- Где?
Но старуха снова молчит. Нет, никак не пробиться к этой омертвевшей,
бесчувственной душе. И все-таки... Почему-то она назвала Ермакова.
- Внучке-то сколько вашей? - начинаю я новый разговор.
- Восьмой пошел.
- Отца-то любит?
- Ее дело.
- Так ведь ребенок же.
- Говорю, ее дело.
Старуха сидит на краешке дивана все так же прямо, неподвижно, сложив на
коленях руки, и упрямо смотрит в одну точку. Ну характер!
- Наталья Викторовна на работе? - спрашиваю я.
- Ну.
- Когда мне ее повидать можно?
- Не цепляйся хоть ты к ней, за-ради Христа, - зло цедит Ольга Петровна. -
Дай хоть как-никак жить-то ей.
Она враждебно смотрит на меня сквозь очки. Морщинистое, желтоватое лицо ее
по-прежнему неподвижно, живут только глаза. А узкое лицо словно вырезано
из старого дерева, сухого, растрескавшегося, в темных провалах блестят
глаза, впалые щеки, глубокие, вертикальные морщины бороздят их, редкие
седые волосы еле прикрывают бледные, с синими прожилками виски, на худой,
морщинистой коричневой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старый
байковый халат. Плоха старуха, и в самом деле плоха.
Я поднимаюсь. Больше разговаривать нет смысла. И вряд ли есть смысл искать
встречи с женой Кольки-Чумы. Зла у нее на Кольку еще больше, конечно, чем
у матери. И справедливо. И никакой войны тут в доме по поводу Кольки нет.
Чужой человек он тут, враг даже.
- Всего вам доброго, Ольга Петровна, - говорю я, направляясь в переднюю.
Она молча следует за мной.
Так, не услышав от нее больше ни слова, я и ухожу. И при этом испытываю
даже некоторое облегчение.
Я решаю побродить немного по городу. До условного часа, когда надо идти к
Хромому, время еще есть.
Солнце между тем незаметно скрылось, небо затягивает серая пелена.
Холодный, сырой ветер дует с моря. Снова пасмурно, тоскливо становится все
вокруг. И на душе тоже.
Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить по улицам, не умею.
Даже когда хочется всего лишь прогуляться, в редкие свободные от работы
воскресные дни, какая-то цель непременно должна маячить передо мной.
Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы
заглянуть по дороге, кого бы повидать. И мне приходит в голову, что
неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где
директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с не в
меру шустрым его преемником, который не дает прохода Лиде Солодухиной,
сестре тоже уже, к сожалению, покойного Лехи.
Адрес магазина мне известен, и первый же встречный указывает мне дорогу.
Теперь я уже иду бодро и весело. Любая интересная цель, что ни говорите, а
как-то окрыляет. Даже такая, как сейчас у меня. И пасмурное небо над
головой уже не кажется мне таким тягостно-тоскливым.
Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми,
даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом,
наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких
магазинов нужный мне, совсем уже скромный, даже как будто стыдящийся
своего названия магазинчик. Он и вывески-то не имеет, а просто рядом с
дверью прибита табличка, где после крупного слова "магазин" мелкими
буковками указано, что занимается он мелкооптовой торговлей и принадлежит
какой-то невероятно длинно называющейся организации.
Я захожу в темноватое небольшое помещение, где за всеми тремя прилавками,
окружившими меня, скучает одна-единственная продавщица. За ее спиной
висит, нелепо распяленный на вешалке, темный, мятый комбинезон с безмерно
длинными штанами, а рядом, на другой вешалке, - черный сатиновый халат,
тоже какой-то невероятной длины.
Немолодая продавщица точно в таком же халате сонно и безразлично следит за
мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала, и лишь
приоткрыв глаза при моем появлении.
Я вежливо осведомляюсь:
- Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц?
От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже
поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в
какую-то дверь за прилавком:
- Георгий Иванович, к вам пришли!
И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человек, лысый,
с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное
личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На
нем тоже черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и
тоже полосатый, но другого цвета галстук.
- Вы ко мне? - настороженно спрашивает Шпринц.
- Именно к вам.
- Тогда прошу, - он делает широкий жест в сторону двери, из которой
появился. - Там говорить будет удобнее.
Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький, тесный
кабинет директора. Все тут сверхскромно, стандартно и задержать взгляд
решительно не на чем. Над директорским креслом висит написанное цветными
карандашами соцобязательство на прошлый квартал, рядом ежемесячный скучный
календарь, какие-то бледно отпечатанные на машинке списки. Возле самой
двери прибита небольшая вешалка. Я снимаю пальто.
Георгий Иванович предупредительно указывает мне на старенькое кресло возле
своего стола, а сам, легко прошмыгнув между столом и стенкой с
соцобязательством, привычно располагается на своем рабочем месте, причем
Афанасьев Роман
Лондон Джек
Акунин Борис
Березин Федор
Березин Федор
Суворов Виктор