Чтение 62–й страницы книги ~Щепки плахи, осколки секиры~

говорить такое! Как у тебя только язык поворачивается! Чтоб тебя змея укусила!
Чтоб тебя хищники растерзали!

- Так ты, значит, смерти моей хочешь! - Леву обуяла мазохистская радость.
- Не зря, стало быть, стервятники над нами кружат! Ну что же, ликуй! Придется
оказать тебе такую услугу! Нельзя отказывать любимой девушке в маленьком
удовольствии!

Цыпф непослушной рукой выхватил пистолет и приставил к своему виску.

- Как же, застрелишься ты! - скептически прокомментировала этот поступок
Лилечка. - Кишка тонка!

- А это мы сейчас проверим! - зловеще пообещал Цыпф и большим пальцем
оттянул курок (по примеру Зяблика патрон в ствол он досылал заранее). - Сейчас,
сейчас...

Выражение лица при этом у него было такое, что даже разбушевавшаяся
Лилечка поняла, что перегнула палку.

- Левушка, милый, не смей! - взвыла она дурным голосом. - Прости меня,
глупую! Я только тебя одного люблю!

Звук ее голоса так явственно напомнил льву тот визг, который издает
настигнутый погоней поросенок-бородавочник, что он не выдержал искушения и
рванулся вперед, дабы разом покончить с этой чересчур затянувшейся канителью.

В лучшие свои времена лев покрыл бы расстояние, отделяющее его от цели, за
два-три длинных и стремительных прыжка, но сейчас ему приходилось неуклюже
ковылять сквозь заросли, словно беременной самке носорога.

Лева Цыпф, взвинтивший себя до такого состояния, что его палец сам собой
дергался на спусковом крючке, сначала услыхал быстро приближающийся шелест,
словно бы из глубины саванны налетел горячий вихрь, а затем увидел, как из
зеленого травяного моря вздымается огромная рыжая морда, окаймленная бурой,
косматой гривой. С рыком, сотрясающим небеса и землю, распахнулась глубокая
пасть. В обрамлении черных губ сверкнули четыре убийственных клыка и много
других зубов поменьше. Левый глаз хищника горел голодной яростью, на месте
правого была гноящаяся яма.

За время своих скитаний по Хохме, Гиблой Дыре и Будетляндии Лева Цыпф
встречал зверюшек и покруче (один только Барсик чего стоил), но внезапное
появление рыкающего льва было зрелищем настолько впечатляющим, что любой
зритель не был застрахован от медвежьей болезни.

Неизвестно, как бы повел себя Лева, находясь в одиночестве (возможно,
бросился бы очертя голову наутек), однако сейчас он видел перед собой не только
могучего хищника, с предельным откровением обозначавшего свои намерения, но и
Лилечку, еще не понявшую, что происходит, но уже успевшую перепугаться.

Поэтому он не сдвинулся с места, а выбросил руку с пистолетом вперед
(расстояние от среза ствола до кончика львиного носа было не больше семи-восьми
метров и с каждым мгновением сокращалось), как ориентир поймал на мушку
единственный глаз зверя и открыл огонь, нажимая на спусковой крючок
часто-часто, но в то же время деликатно, словно бы не стрелял, а мастурбировал
клитором любимой женщины.

Зверь окончательно ослеп еще в начальной фазе прыжка. Получив затем по
морде несколько жесточайших ударов (как известно, выпущенная в упор пистолетная
пуля свободно пробивает дюймовую доску), он потерял ориентацию и, пролетев мимо
Лилечки, грудью сбил Цыпфа.

Удар был так силен, что Лева кувырком улетел в ближайшие кусты, что и
избавило его от контакта с зубами и когтями беснующегося в агонии зверя.

Только теперь смертельно раненный лев понял, какой именно запах, пусть
почти неуловимый, но тревожный, беспокоил его все последнее время. Так пахла
когда-то огненная вспышка, опалившая его морду и раздробившая лапу. Так пахло
сейчас все вокруг. Это был запах пороха...

Лев еще хрипел и подергивал кисточкой хвоста, когда Цыпф выбрался из
зарослей на тропу. С крайне ошалелым видом он ощупал свою голову, словно хотел
убедиться, что та находится на прежнем месте, а затем осторожно пошевелил
пальцами нижнюю челюсть - сначала влево-вправо, а затем сверху вниз. Все вроде
находилось в целости и сохранности, кроме дара речи - никаких других звуков,
кроме змеиного шипения, Цыпф произвести не мог.

У Лилечки было все наоборот - ноги отказали, зато голос прорезался. Осев
на траву рядом с затихшим львом, на кровоточащие раны которого уже слетелись
мухи, она громко зарыдала. Ее слезы, как всегда, были похожи на жемчуг.

Впрочем, долго плачут от обиды, а вовсе не от испуга. Утеревшись
платочком, Лилечка, чуть-чуть растягивая слова, произнесла:

- Ну вот, теперь ты безо всяких сомнений можешь считаться настоящим
мужчиной... Даже по понятиям арапов... Ведь победить льва это не таракана
задавить.

Благодаря этому искреннему и прочувственному комплименту Цыпф окончательно
оправился от пережитого ужаса. Более того, вследствие стресса, хорошенько
встряхнувшего весь Левкин организм, в нем внезапно пробудился интерес к вещам,
даже мысли о которых до этого находились под строгим запретом.

Переведя взгляд с тугих бедер подруги на вырез ее рубашки, он
многозначительно произнес:

- Уж если ты признала меня настоящим мужчиной, что из этого следует?

- Только то, что настоящий мужчина никогда не обидит девушку, - охотно
объяснила Лилечка. - Даже словами, даже мысленно. Поэтому первым делом ты
должен извиниться.

- Прости, пожалуйста, - Левка не стал кочевряжиться. - Надеюсь, и твоя
бабушка меня простит.

- А относительно того, о чем ты сейчас размечтался, я тебе однажды уже все
объяснила. Помнишь ту черную нору в Будетляндии?

- Еще бы, - вздохнул Цыпф.

- Но я могу и еще раз повторить. Всякому овощу свое время. Будем
надеяться, что наше время скоро придет. Ведь мы люди, а не самцы и самки. Если
ты меня действительно любишь, то подождешь сколько надо.

- Что мне еще остается делать?..

Чем дальше они углублялись в саванну, тем громче гремела слава о деяниях
мудрой и справедливой Анаун, при помощи своих женских чар и своей бормотухи
правившей целым краем.

В одной из деревушек, давшей им приют, Лилечка неосмотрительно призналась,
что как раз и является той самой долгожданной внучкой Лизой, которой завещан
бабушкин трон, и теперь эта весть летела по саванне, далеко опережая наших
путников.

Хвост убитого льва - доказательство своего геройства - Цыпф использовал
для того, чтобы отгонять мух. Вожди арапов теперь разговаривали с ним как с
равным. Особенно вырос Левкин авторитет после того, как от нечего делать он
сочинил балладу о собственном подвиге - на местном языке, конечно.

Ради красного словца некоторые факты пришлось, естественно, приукрасить.
Теперь он сражался уже не с колченогим и полуслепым калекой, а с царем всех
львов, у которого на каждой лапе было не четыре когтя, а четыре раза по четыре.
Да и убит чудовищный зверь был не из пистолета, а голыми руками в честном
поединке. Сначала Левка пальцем выдавил ему глаз, способный видеть все, что
происходит в дальней дали, под землей и за небесным сводом, а затем разорвал
пасть, в которой могла свободно поместиться антилопа-ориби. После того как лев
издох, из его чрева целыми и невредимыми вышли двенадцать прекрасных девушек,
проглоченных накануне.

Певцом Левка был не ахти каким, но арапы слушали его раскрыв рты и затаив
дыхание. К сожалению, местное население еще не доросло до понимания юмора, а
тем более самоиронии, поэтому неудивительно было, что непосредственно после
окончания баллады женщины начинали расхватывать своих детишек и разбегались кто
куда.

Цыпф и Лилечка находились еще на дальних подступах к деревне, в которой
правила Анаун, когда их встретил почетный эскорт, состоявший из полусотни
воинов с копьями, щитами и барабанами.

После того как гостям воздали почести, от которых у них заложило уши и
зарябило в глазах, были поданы роскошные носилки, обычно употребляемые только в
погребальных процессиях. Таким образом наши путешественники избавились от
постылой необходимости по десять-двенадцать часов в сутки переставлять
натруженные ноги, зато на них навалилось тяжкое бремя всеобщего раболепия.
Отныне Цыпф и Лилечка не могли ни поесть спокойно, ни подурачиться, ни отойти
по нужде в сторонку - за каждым их движением следили десятки пар восхищенных
глаз.

Правительница Анаун встретила их на пороге своей хижины, имевшей в отличие
от остальных деревенских построек не одну, а сразу четыре островерхие крыши.

Лева Цыпф, уже давно раздираемый любопытством, даже привстал на носилках,
чтобы получше рассмотреть легендарную женщину.

Честно говоря, считать Лилечкину бабушку красавицей могли только по-детски
наивные и невзыскательные туземцы. Это была пожилая женщина богатырского
телосложения с топорным лицом лешего, но с добрыми глазами Бабы-Яги. На ее
седой макушке косо сидел головной убор вождя, представлявший собой пышную
композицию из птичьих перьев, звериных хвостов и раковин каури. Судя по тому,
что Анаун все время поправляла это великолепие, носить его слишком часто было
не в ее привычках.

Одета правительница была просто: в серенький халатик больничного типа,
перепоясанный неброской кастильской шалью, да в плюшевую кофту примерно
шестидесятого размера, вышедшую из моды еще до рождения Лилечки. Наряд
завершали стоптанные комнатные тапочки.

Вслед за Анаун шла свита, состоявшая преимущественно из тучных, в пух и
прах разодетых чернокожих красавиц, кожа которых лоснилась от хорошей жизни.
Когда правительница заговорила, все они рухнули ниц и сразу стали похожи на
стадо сытых тюленей, отдыхающих на лежбище где-нибудь в районе Камчатки.

- Где же ты, рыбка моя, пропадала? - произнесла Анаун мягким певучим
голосом, словно предназначенным для исполнения русских народных песен. - Я ведь
за тобой гонцов раз десять, наверное, посылала. Говорят все в один голос, что
ты как в воду канула. Золотые горы за свою внученьку сулила, да все напрасно.
Видать, далече тебя от родного дома носило?

- Долго рассказывать, бабушка, - ответила Лилечка, соскакивая с носилок.

- Ну иди, я тебя, милая, расцелую! - раскрыла объятия Анаун.

Когда долгие взаимные лобзания окончились (бабушка целовала внучку главным