Глу-у-у-пый! - протянула и ткнулась ему в грудь лицом. Прошептала: - И зла
нет на тебя! Постой! - резко отпихнула Никиту, прислушалась, шепнула: -
Прощай! - И уже у двери молвила вполголоса с нежданною властною твердотой:
- Коли слава пойдет, зарежусь! Так и знай!
вельяминовский пес подбежал и, обнюхав Никиту, вильнул хвостом...
великого боярина московского. А Никита с того дня долго ходил сам не свой,
все выспрашивал да выведывал, не веря уже, что не погубил поносной молвою
своей любви.
было торжественно, в присутствии епископа Афанасия и Алексиевых посланцев,
прочтено послание Филофея Коккина и совокупным советом братии приговорено
устроить в обители общее житие.
крестьянских трудов и сурового подвижничества - явлением патриаршей воли -
посланием, обращенным к ним от самого главы церкви православной, за всем
этим как-то и не восчувствовалось, не было понято даже, на что они идут,
что приняли и к чему направляет их теперь игумен Сергий. Вернее сказать,
понимали немногие. Архимандрит Симон понимал. Понимал, принимая безусловно
все, что делал и велел наставник, Михей. Понимал Сергиев замысел и
Андроник. Но уже брат Стефан, чуял Сергий, не понимал всего, что должно
будет приять ему на себя с устроением общего жития - не понимал всей меры
отречения.
отодвинуть и отложить до удобнейших времен.
житницу) и для поварни рядом с нею Сергием было продумано заранее. Невдали
от храма, но и в безопасном отстоянии от него, над обрывом, с которого
открывался озор на рдеющую, многоцветную чашу, прорытую извивами Кончуры и
Вондюги, и на далекие за нею лесные заставы, среди коих там и сям уже
появились недавние росчисти крестьян, подселявшихся к новой обители.
Славное место! Радостное глазу, каковым и должно было быть месту сходбища
братии в час общей трапезы. Лес был приготовлен и доставлен к монастырю
загодя.
после торжеств с раннего утра в обители стучали топоры. Сам игумен,
подоткнувши полы, уже стоял с секирой в руках, нянча первое бревно -
нарочито избранный свилеватый осмол под основание трапезной, и продолжал
работать не разгибаясь, пока не созвонили к заутрене.
растаскивая еду по кельям, как это было еще позавчера. Все иноки, кроме
больных и самых ветхих старцев, все послушники, все, кто пребывал так или
иначе в монастыре, были им разоставлены по работам. Самые маломочные драли
и подносили мох, и первая хоромина новой общежительной обители росла на
глазах, подымаясь все выше и выше. Рубили уже с подмостий, клали переводы
нижнего жила. В Сергия словно вселился кто - не скажешь, бес, коли речь
идет о праведном муже, но и человеческой силы недостало бы никакой
работать так, как работал он, не прерываясь день ото дня, из утра до
вечера...
и, как ни мало провел он времени здесь, сердце билось незнакомо-тревожно.
Словно к забытому дому ворочался он теперь на гнедом господском коне...
Уже пошли знакомые колки и чащобы, в эту пору под белым осенним небом
настороженно-молчаливые. Лес уже облетел, готовясь к зиме, и первые белые
мухи медленно кружили в ясном холодеющем воздухе вокруг угрюмо насупленных
елей. Издали доносило звонкий перестук топоров. Подымаясь в стременах,
Станька тянул шею: вот покажется на урыве горы серая маковица, вот
отокроются кельи, прячущиеся под навесом еловых лап...
приодержал коня. Обители он не узнал. Не узнал даже и места. Расчищенный
от леса, высоко вздымался взлобок Маковца, и на взлобке том возносила
шатровые кровли в белесое небо новая, слегка только посеревшая просторная
и высокая церковь. А за нею, на краю обрыва, виднелось другое монастырское
строение, свежее, желто-белое еще: долгая хоромина на высоком подклете, с
готовой обрешетиною кровли, только что не закрытая тесом или дранью, а
невдали от нее еще одна, приземистая, клеть, как понял он по высокому
дымнику - поварня.
новорубленою хороминою все было бело от щепы, и не было уже и следа той
прежней потаенной укромности, о коей вспоминал он в пышном каменном
Цареграде. Теперь вся обитель вышла на свет и простор, потянулась вверх,
раскинулась вширь, словно бы отразив на себе дальние замыслы владыки
Алексия.
беремя моха, принял коня. Сергий, как он объяснил, был на подмостях, на
кровле строящейся трапезной, и Станька, скинув дорожный суконный вотол, не
долго думая, полез туда.
стволов доски кровли, упирая их в лежащие на курицах потоки. Доски клали в
два ряда, прослаивая берестой. Оба брата, Сергий и Стефан, были тут с
топорами в руках. Сергий улыбнулся, озрел Станяту с головы до ног, отставя
топор, принял и просмотрел грамоту, передал подошедшему Стефану, повестил
Станяте, что трапезовать станут через недолгое время, а пока пусть он
отдохнет в келье. Но Станька, зная норов Сергия, поискал глазами свободную
секиру и, скинув зипун и подсучив рукава, принялся за работу.
как раз, когда клали последнюю тесину, и Станька, вылезши на кровлю,
закрывал за собою лаз, чтобы спуститься потом наземь по приставной,
долгой, в одну тетиву, с короткими перекладинами лестнице.
они гляделись больше плотницкою дружиной, чем собранием иноков) была не
внове для Станьки, и он, посылая ложку за ложкой в рот, зорко оглядывал
председящих, узнавая старых знакомцев и знакомясь с новыми находниками
монастыря.
наточенный топор. Тяжелый охлупень лежал уже на земле вдоль стены, и
скоро, зачистив и уровняв паз, начали, приподымая вагами, заводить под
него веревки. Впрочем, уже смеркалось, и, все подготовив, подымать
охлупень порешили завтра из утра.
вечернею трапезой Сергий попросил его рассказать братии о Цареграде.
Станята смутился поначалу, сбрусвянел, но, начавши сказывать, оправился,
речь его потекла бойчее и бойчее, и вот настал тот миг, когда притихла
братия, остановилось движение ложек и все глаза оборотились к нему.
Станяте хорошо было говорить. Побывши сам в Сергиевой обители, он знал,
что должно занимать более всего затерянных в лесной глуши монахов, и,
сказывая, словно развернул перед ними шитую дорогую парчу, живописуя и
град Константина на холмах, и виноградники, и каменные дворцы, и море, и
многочисленные святыни великого города. Понявши немую просьбу Сергия, не
обошел и общежительное устроение тамошних монастырей, после чего заговорил
об ином - о спорах и сварах греков между собой, о турках, захвативших
Вифинию, о трусе, свидетелем коего был он сам, когда земля сбивает с ног и
дома разваливаются, точно кучи пересохшей глины, о Галате, о фрягах и
франках, о развалинах Большого дворца рядом с Софией, о борьбе Алексия с
Романом, торговле должностями и подкупах... Сам не думал Станята, что
таково складен получится у него рассказ!
встревоженные зримою гибелью великого города, который для многих был до
сей поры почти сказкою или сказанием из житий, вечным городом, с которым
ничто никогда не может случиться, как не ветшают и не гибнут волшебные,
небылые города...
и улеглись и погасили, опустив в воду, последний огарок лучины, Станята
негромко окликнул Сергия, решивши вопросить наставника, ежели тот восхощет
сего.
продолжал, приподнявшись в темноте на локте с твердого ложа (спали они с
Михеем прямо на полу на расстеленных кошмах): - Скажи мне, почто таково? У
греков словно бы и всего поболе, чем у нас: и народу, и мастеров добрых, и
ученых мнихов, и доброй славы старопрежней, и богатства еще есть немалые,
- дак почто не возмогут они себя хотя от турок спасти? Наши бояре тоже
немирны между собой, дак как-то по-иному словно!
христианским, крестильным именем.
стяжании? - догадывает Станята.
Сергий, - воскреснет еще и не в толикой беде! Не возможет - не помогут ему
ни ученость, ни богатство, ни множество людское...
говорил.