Чтение 62–й страницы книги ~Гетманские грехи~

получить одну из улыбок стольника, отзывалась о нем с энтузиазмом - так
она сама выражалась.

Ротмистр явился как раз к тому времени, когда собирались садиться за
стол, и весть о его приезде вызвала краску на лицах матери и тетки. Теодор
поспешил к нему навстречу.

Старик с беспокойством спросил его:

- Ну что, как дела?

- Ничего, - отвечал Теодор, - только генеральша в дурном настроении.

- Это естественно, - сказал Шустак, - я еще не видел матери, которая,
выдавая дочь замуж, не позавидовала бы тому радостному волнению молодости,
которое никогда уж не повторяется. Даже матери могут ревновать!

Вычистившись от пыли, ротмистр тотчас же пошел к столу, зная, что
старостина не любит ждать с едою и рисковать порчею обеда. За исключением
Лели, которая бросила дяде благодарный взгляд, остальное общество
встретило ротмистра холодно и принужденно. Обе дамы хорошо знали, что
означает его приезд.

Ротмистр, который не смотря на свою кажущуюся флегматичность, не
любил откладывать дела в долгий ящик, едва дождавшись окончания обеда,
передал сестрам покорную просьбу Паклевского - принять его в качестве
зятя.

Мать, хотя и не выражала прямо своего неодобрения, начала
расспрашивать подробно, ставила условия и в конце концов, дав свое
благословение и согласие, настояла на том, чтобы свадьба в виду молодости
Лели была отложена на год.

Несмотря на усиленные уговоры ротмистра, заступничество старостины и
огорчение Лели - генеральша осталась непреклонной. Она желала иметь
доказательство постоянства чувств любящих, кроме того надо было заготовить
приданое, а в конце концов - просто ей так хотелось, и она не желала
уступать.

В тот же день в тесном кружке состоялось обручение: на этой
формальности настаивал ротмистр.

Через месяц после этого решительного в жизни Паклевского события, как
раз в то время, когда он собирался постепенно приготовить больную мать к
близкой перемене в своей жизни и, упав к ее ногам, испросить благословения
- егермейстерша, здоровье которой все ухудшалось, расхворалась так сильно,
что Теодор ночью поскакал в Белосток узнать на всякий случай, не здесь ли
доктор Клемент.

Случилось так, что в Белостоке временно находился гетман, который
сбежал из столицы, а при нем был и Клемент.

Паклевский тогда же ночью поднял его из постели и привез в Борок, но
никакие лекарства не могли уже спасти больную.

На рассвете егермейстерша умерла, благословив сына, и в первый раз
после многих лет обретя душевный мир и покорность судьбе. Отец Елисей,
вызванный к умирающей, спокойно и торжественно читал над ней молитвы.

- Не плачь, - сказал он, обняв Теодора, - Бог сжалился над нею и
послал ей избавление от многих и долгих страданий. Да будет благословенно
имя Господне.

Для Паклевского смерть матери была тяжелым ударом, но добрые друзья
помогли ему перенести горе: приехал ротмистр, а доктор Клемент все время
не отлучался от него.

Обряд похорон - по желанию покойной - должен был совершиться так же
скромно, как был похоронен ее муж. И могилу выбрали рядом с ним.

Желание матери было так твердо выражено, что сын не решился отступить
от него, но каким-то странным образом, несмотря на то, что сам он не
заботился об этом, приготовления к похоронам сложились очень торжественно.
Духовенство само предложило свои услуги и привезло с собою все
принадлежности обряда, а отказаться было невозможно, потому что никто
ничего не хотел брать за это, и все ссылались на глубокое почтение,
которое внушала к себе личность умершей.

Кроме светского духовенства из Тыкоцина приехали кармелиты и
миссионеры.

Утром в тот день, когда должно было состояться погребение, гроб с
телом покойной, окруженный цветами, стоял на катафалке в зале, а ксендзы
по очереди совершали около него отпевания; как вдруг Паклевский, на
минутку вышедший в соседнюю комнату, чтобы немного отдохнуть, услышал
какой-то шум, конский топот и странное смятение во дворе усадьбы. Был
ранний утренний час, и - по странному контрасту с печальным обрядом -
стояла прелестная весенняя погода; соловьи едва не заглушали своим пением
печальных мелодий погребального обряда.

Теодор, выйдя на крыльцо, заметил у ворот усадьбы чей-то экипаж,
который показался ему похожим на экипаж доктора Клемента.

Каково же было его удивление, когда приблизившись к дверям залы он
увидел гетмана, коленопреклоненного перед катафалком и плакавшего, закрыв
руками лицо.

Старик долго оставался в таком положении, то отстраняя руки от лица и
вглядываясь в исхудавшее, бледное лицо умершей, то снова закрывая лицо и
погружаясь в свои мысли и нескрываемое горе.

Лицо умершей - с печатью успокоения, которое смерть кладет почти на
всех умирающих, - казалось, посылалось из гроба прощение старику, который
пришел сюда с изломанной душой, словно совершая покаянное паломничество...

Глаза всех были обращены на него, но гетмана не смущало это внимание;
испытываемое им чувство заставляло его забыть о всех светских приличиях.
Он так долго пробыл у подножия катафалка, что, казалось, не имел сил
оторваться от него. Теодор, наблюдавший за ним издали и в первую минуту,
когда он увидел этого ненавистного матери человека, возмутившийся до
глубины души и почти оскорбленный таким знаком внимания к ней, постепенно
поддался впечатлению, которое произвел на него этот седой, важный старый
человек, согнувшийся под тяжестью настоящего тихого страдания.

Он почувствовал в сердце своем, что теперь и она могла бы простить и
забыть, а потому и он должен забыть все вины. Теперь он ясно понимал, как
должен поступать в будущем: не принимать никаких благодеяний, но и
отказаться от ненависти. Ему было жаль старика, могущество и величие
которого рассеялось в его глазах, а будущее - оставляло только печальную
память о совершенных ошибках.

Во все продолжение этой немой молитвы Паклевский стоял, не двигаясь,
за дверями, наблюдая за гетманом. Доктор Клемент, приехавший вместе с
гетманом, шепнул ему что-то на ухо и почти насильно оторвал его от этого
печального зрелища. Теодор отступил в сторону, чтобы не встретиться с ним.

Этот случай произвел на него глубокое впечатление; он вернулся к
ротмистру, взволнованный, растроганный и почти благодарный.

Теперь он не сомневался, что все приготовления к похоронам
совершались по распоряжению гетмана.

По окончании печального обряда Теодор съездил на несколько дней в
имение старостины, чтобы повидаться с Лелей, к которой привез его
ротмистр, и заявил о своем непременном желании съездить в Варшаву -
попрощаться с канцлером. Генеральша очень одобрила это намерение.

Для него было во всех отношениях полезно не сидеть в осиротевшем
Борку, а провести некоторое время в столице. Дальнейшая служба у канцлера
была невозможна, но те, которые, подобно Паклевскому, оставляли ее для
независимой жизни, оставались клиентами дома и его агентами в уездах. Они
считались своими и при случае могли рассчитывать на протекцию.

В столице Паклевский застал всех, начиная с самого канцлера, занятыми
приготовлениями к избранию короля. Приверженцы саксонской династии и
гетманская партия видели ясно, что они не будут в состоянии противиться
выбору стольника.

Лагерь фамилии увеличивался с каждым днем за счет его противников.
Делали еще попытки склонить на свою сторону примаса, старались
воздействовать на Кайзерлинга, гетман ввел свои войска в Варку, но фамилия
составила в Вильне конфедерацию, а Потоцкий, киевский воевода, тайно
присоединился к ней, чувствуя близкую победу фамилии.

Понемногу переходили во вражеский лагерь и другие сторонники гетмана.

Паклевский, явившийся во дворец к канцлеру, должен был долго ждать,
прежде чем его приняли. Гордый старик принял его с небрежным и рассеянным
видом и, едва взглянув на него, промолвил вместо приветствия:

- Ты мне, сударь, нечего не говори; prima charitas ob ego - ты меня
покинул - это твое дело; но я обижен на тебя за то, что ты выбрал такое
время для бегства, когда мне нужны были все силы.

- Болезнь матери и смерть ее, - сказал Паклевский.

- Я слышал и о том, что ты, сударь, собираешься жениться; все это -
dirimentia; а затем - с Богом, желаю быть счастливым.

- Я думаю пробыть в Варшаве еще несколько недель, - сказал
Паклевский, - и если я могу быть чем-нибудь полезен вашему сиятельству...

- Ба! - воскликнул канцлер. - Вам кажется, сударь, что к таким важным
делам, какими у меня полна голова, можно так сразу подойти и отойти, как к
обеденному столу! Надо же быть au courant.

Паклевский, который вовсе не хотел навязывать своих услуг, поклонился
и хотел удалиться.

- Подождите же; ведь ты, действительно, можешь быть мне полезен, и я
не отказываюсь от твоего предложения, - сказал князь, беря со стола
бумаги. - Возьми письма и сделай, что можешь; мне и это пригодится.

С этого дня Паклевский, не принимая на себя никаких обязательств,
приходил ежедневно по собственной охоте в канцелярию и работал по
нескольку часов; иногда его задерживали там до вечера, и он снова
познакомился со всеми делами фамилии и ее приготовлениями к избирательному
сейму.

Письма, которые проходили через его руки, убедили его в том, что
значительная часть кажущихся приверженцев гетмана или решительно
склонялась на сторону противника, или старалась откупиться от мести
обещаниями остаться бездеятельными. Ему становилось жаль человека, который
так безгранично верил людям, совершенно не заслуживающим его доверия, или