Чтение 62–й страницы книги ~Униженные и оскорбленные~

- Да, разумеется, не наверно, - перебила она, - а как вам кажется? -
потому что вы очень умный человек.

- По-моему, они не могут быть счастливы.

- Почему же?

- Они не пара.

- Я так и думала! - И она сложила ручки, как бы в глубокой тоске.

- Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому
что мне много надо с ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все
решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно
умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?

- Так.

- Так и я была уверена. Ну, так если она такая, как же она могла
полюбить Алешу, такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.

- Этого нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за
что и как можно полюбить. Да, он ребенок. Но знаете ли, как можно полюбить
ребенка? (Сердце мое размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально,
с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные на меня.) И чем
больше Наташа сама не похожа на ребенка, - продолжал я, - чем серьезнее
она, тем скорее она могла полюбить его. Он правдив, искренен, наивен
ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его - как бы
это сказать?.. Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может
полюбить из жалости... Впрочем, я чувствую, что я вам ничего не могу
объяснить, но зато спрошу вас самих: ведь вы его любите?

Я смело задал ей этот вопрос и чувствовал, что поспешностью такого
вопроса я не могу смутить беспредельной, младенческой чистоты этой ясной
души.

- Ей-богу, еще не знаю, - тихо отвечала она мне, светло смотря мне в
глаза, - но, кажется, очень люблю...

- Ну, вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?

- В нем лжи нет, - отвечала она, подумав, - и когда он посмотрит прямо
в глаза и что-нибудь говорит мне при этом, то мне это очень нравится...
Послушайте, Иван Петрович, вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы
мужчина; хорошо ли я это делаю или нет?

- Да что же тут такого?

- То-то. Разумеется, что же тут такого? А вот они (она указала глазами
на группу, сидевшую за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это
нехорошо. Правы они или нет?

- Нет! Ведь вы не чувствуете в сердце, что поступаете дурно, стало
быть...

- Так я и всегда делаю, - перебила она, очевидно спеша как можно
больше наговориться со мною, - как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу
свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо
поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто
сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный человек, и я знаю вашу прежнюю
историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.

- А вам кто рассказывал?

- Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь
хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше
любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится.
Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы
очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.

- Почему же вы знаете, что я до того умен, что могу вас учить?

- Ну вот; что это вы! - Она задумалась.

- Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом
главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина
соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас:
будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи
ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и
больше любит. Ведь так?

- Кажется, так.

- И ведь он ее не обманывает. Он сам не знает, что перестает любить, а
она наверно это знает. Каково же она мучается!

- Что же вы хотите делать, Катерина Федоровна?

- Много у меня проектов, - отвечала она серьезно, - а между тем я все
путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это
разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь
как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят
друг друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой
пожертвовать и им помогать. Ведь так!

- Я знаю, что вы и пожертвовали собой.

- Да, пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше
и больше меня любить, так я стала задумываться про себя и все думаю:
пожертвовать или нет? Ведь это очень худо, не правда ли?

- Это естественно, - отвечал я, - так должно быть... и вы не виноваты.

- Не думаю; это вы потому говорите, что очень добры. А я так думаю,
что у меня сердце не совсем чистое. Если б было чистое сердце, я бы знала,
как решить. Но оставим это! Потом я узнала побольше об их отношениях от
князя, от maman, от самого Алеши и догадалась, что они не ровня; вы вот
теперь подтвердили. Я и задумалась еще больше: как же теперь? Ведь если они
будут несчастливы, так ведь им лучше разойтись; а потом и положила:
расспросить вас подробнее обо всем и поехать самой к Наташе, а уж с ней и
решить все дело.

- Но как же решить-то, вот вопрос?

- Я так и скажу ей: "Ведь вы его любите больше всего, а потому и
счастье его должны любить больше своего; следственно, должны с ним
расстаться".

- Да, но каково же ей будет это слышать? А если она согласится с вами,
то в силах ли она будет это сделать?

- Вот об этом-то я и думаю день и ночь и... и...

И она вдруг заплакала.

- Вы не поверите, как мне жалко Наташу, - прошептала она дрожавшими от
слез губками.

Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось заплакать,
смотря на нее, так, от любви какой-то. Что за милый был это ребенок! Я уж
не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.

- Вы ведь любите музыку? - спросила она, несколько успокоившись, еще
задумчивая от недавних слез.

- Люблю, - отвечал я с некоторым удивлением.

- Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его
теперь играю. Там все эти чувства... точно так же, как я теперь чувствую.
Так мне кажется. Но это в другой раз; а теперь надо говорить.

Начались у нас переговоры о том, как ей видеться с Наташей и как это
все устроить. Она объявила мне, что за ней присматривают, хотя мачеха ее
добрая и любит ее, но ни за что не позволит ей познакомиться с Натальей
Николаевной; а потому она и решилась на хитрость. Поутру она иногда ездит
гулять, почти всегда с графиней. Иногда же графиня не ездит с нею, а
отпускает ее одну с француженкой, которая теперь больна. Бывает же это,
когда у графини болит голова; а потому и ждать надо, когда у ней заболит
голова. А до этого она уговорит свою француженку (что-то вроде компаньонки,
старушка), потому что француженка очень добра. В результате выходило, что