моего вина. Здесь его называю! "шамбертэн", хотя это вовсе не шамбертэн,
но пить его можно, чего не скажешь обо всех остальных напитках которые
тут подаются.
знакомство.
мой старый приятель Стеннис. Я еще застал его здесь сегодня утром.
чувствую себя настоящим дедушкой
хлебные шарики.
ват, зато лагуна сделана превосходно.
не.
варта?
довольно глупая, но, мне кажется, нам есть о чем поговорить друг с дру-
гом. Но не лучше ли отложить разговор, пока мы не останемся одни?
дет удобнее у меня в мастерской. Ваше здоровье, Додд!
лишним художников и напудренных дам в халатах - великан Сирон передавал
тарелки над нашими головами, а его шумные сыновья вбегали с новыми блю-
дами.
когда его не слышал. Мы ведь с вами не встречались?
сказал я. - Я задал вам вопрос, на который вы не ответили и который я с
тех пор по очень веским причинам неоднократно задавал сам себе.
раздавшиеся в трубке тихие слова с тех пор свистели у меня в ушах, как
ветер в замочной скважине. Кто это мог быть? Что это могло означать? Мне
кажется, они причинили мне больше терзаний, чем... - Он умолк и нахму-
рился. - Хотя терзаться я должен был бы совсем из-за другого, - добавил
он и медленно допил свое вино.
гадками. Иной раз мне казалось, что у меня вот-вот голова расколется.
они и вовсе ничего не понимают.
Как же они это объяснили?
Они все были люди небогатые, организовавшие небольшой синдикат. Один из
них теперь ездит в карете, и о нем говорят, что он превосходный делец и
еще станет финансовым воротилой. Другой на полученную прибыль купил себе
небольшую виллу. Но все они совсем сбиты с толку и, когда встречаются,
боятся смотреть друг другу в глаза, как авгуры.
Массона совсем нельзя было узнать. На стенах висели гобелены, несколько
хороших гравюр, а также изумительные картины, принадлежавшие кисти Рус-
со, Коро, Уистлера и даже Тициана. В комнате стояли удобные английские
кресла, несколько американских качалок и дорогой письменный стол. На бу-
фете выстроились бутылки и сифон с содовой водой, а в углу за портьерой
я увидел раскладную кровать и большую ванну. Такая комната в Барбизоне
поражала пришельца не меньше, чем чудеса пещеры графа Монте-Кристо.
если вам не трудно, расскажите мне всю вашу историю.
метку в "Дейли Оксидентел", и закончив эпизодом с марками и почтовым
штампом Шайи.
расспрашивая о подробностях. Словом, прежде чем я кончил, большие часы в
углу комнаты уже успели пробить полночь.
свою историю, хотя мне это крайне тяжело, так как она отвратительна. Сам
не знаю, как я еще могу спать. Я уже рассказывал ее однажды, мистер
Додд.
ее больше не рассказывать. Но вам я не имею права отказать. Вы за нее
дорого заплатили, и я могу только надеяться, что, добившись своего, вы
не разочаруетесь!
дворе уже был ясный день, в деревне пели петухи, и крестьяне направля-
лись в поля.
чувствительный, как музыкант, глупый, как баран, и добросовестный, как
дрессированная собака. Он с большой серьезностью относился к своему по-
ложению: огромные комнаты и безмолвные слуги казались ему принадлеж-
ностью какого-то религиозного ритуала, в котором он занимал место смерт-
ного бога. Как все глупые люди, он не терпел глупости в других и, как
все тщеславные, боялся, что его тщеславие может быть замечено. И в том и
в другом отношении Норрис постоянно раздражал и оскорблял его. Он считал
своего сына дураком и подозревал, что тот придерживается о нем такого же
мнения. История их отношений очень проста: они встречались редко и ссо-
рились часто. Для его матери, гордой и честолюбивой женщины, уже успев-
шей разочароваться в своем муже и старшем сыне, Норрис был только новым
разочарованием.
застенчивым, уступчивым, малоэнергичным.
постороннего зрителя и скептически наблюдал, как его отец торжественно
переливает из пустого в порожнее, мать самозабвенно гоняется за мо-
тыльками, которые зовутся светскими успехами, а брат в поте лица занима-
ется тем, что называют развлечениями. Картью пришел к убеждению, что его
родные тратят свою жизнь на скучные пустяки. Он родился разочарованным,
и карьера, открывавшаяся перед ним благодаря его происхождению, была ему
совсем не по душе. Он любил жизнь на открытом воздухе, всему предпочитал
одиночество и в то же время легко завязывал приятельские отношения со
случайными встречными. Но больше всего его влекла живопись. С детства он
не уставал любоваться прекрасными картинами в галерее Столлбриджа. Хотя,
судя по этому собранию, его предки интересовались искусством, Норрис,
пожалуй, был первым в роду, кто захотел сделать искусство своим призва-
нием. Он с детства мечтал стать художником, но родители решительно восп-
ротивились этому, и он уступил без всякой борьбы. Когда настало время
поступать в Оксфорд, он попробовал спорить. Науки его не интересуют,
объяснил он, ему хочется стать художником. Эти слова настолько потрясли
его отца, что Норрис поспешил уступить. "Это ведь было не так уж важно,
- сказал он, - а мне не хотелось дразнить старика".
большого кружка убежденных бездельников. Завистливые первокурсники пыта-
лись подражать полному отсутствию всякого старания и страха, которое у
него было совершенно естественным. "Все пустяки" - было его девизом, и
он следовал ему даже во время бесед с профессорами. Хотя он всегда был
вежлив, это полное равнодушие производило впечатление беззастенчивой
наглости, и в конце концов на втором году обучения он был исключен из
университета.
Норриса не собирался смотреть на это сквозь пальцы. Он давно уже имел
привычку пророчить своему второму сыну бесславную и позорную жизнь. И
теперь его прежние пророчества стали для него источником утешения. Он то
и дело повторял: "Я же говорил!" - и уже не сомневался, что его сын кон-
чит виселицей или каторгой. Незначительные долги, которые Норрис сделал
в университете, в глазах его отца превратились в неслыханное мотовство,
грозившее семье чуть ли не полным разорением.