запомни мои слова: "Как бы ни были благородны твои жандармы и ты сам, если
ты сделаешь жандармов судьями, выживут одни подлецы. Любая правда,
человеческая, а не тупицы-логика, покажется жандарму заблуждением и пороком.
Жандарм добивается, чтобы на свете была одна книга, один человек и одно
правило. Строя корабль, жандарм постарается уничтожить море".
CXLV
кажется нелепым знать, насколько помогли свободе мои принуждения.
называю союзничеством.
Я видел, каково оно, одиночество моих прокаженных.
проросло в моих беженцах-берберах.
CXLVI
кувшины у себя в доме, считают, что кувшины -- такие, и, увидев чужой, иной,
недоумевают, что это с ним сделалось? Видя человека соседнего царства иным,
-- он любит, чувствует, жалуется, ненавидит иначе, -- недоумеваешь и ты: для
чего ему это понадобилось? Ты заблуждаешься, словно малое дитя. Прекрасный
храм -- краткий миг торжества человека над природой; если не знать, как
уязвима его будущность, не возникнет нужды оберегать его. Ты не станешь
оберегать храм, если не знаешь, что держит его ключ свода, подпирают колонны
и контрфорсы.
кратковременное заблуждение, и только. Ты не понимаешь, что чужое творчество
грозит уничтожить творимого мной в тебе человека, уничтожить его навсегда.
принуждениях. Но они не усатые жандармы, они незаметны и действенны, они
сродни воротам в стене; ты делаешь небольшой крюк, выходя из дому, но разве
свобода твоя ущемлена?
так, а не иначе чувствовать, думать, любить, горевать, ненавидеть,
приглядись к корсету, в котором ходит сосед, и тогда почувствуешь свой
собственный.
притягивающей его к земле. Весом неподвижный камень.
по воле ветра, нет ветра. Для свободно падающего камня нет веса.
незримы до тех пор, пока ты не вздумал поджечь город.
CXLVII
похороны, крестины, свадьбы -- моего народа и других, в прошлом и в
настоящем, ища непосредственную связь между душой народа и укладом, который
вынянчил эту душу, наставлял, хранил, но не нашел такой связи.
жертв, я чувствовал особый аромат их любви и ненависти, ибо каждый любит и
ненавидит по-своему. И конечно, я задумался о причинах и спросил себя: "Как
получается, что обычай, который, как мне кажется, упорядочил военные
действия, которые так далеки от любви, пестуют именно любовь, и вот такую, а
не иную? Какова же она, эта связь между душой и стенами, что ее окружают,
рождая такую улыбку, а не другую -- улыбку, какой улыбаются наши соседи?"
разнятся между собой, хотя непохожесть их тебе поначалу незаметна и не
сказывается в разговоре, потому что ты сам себе служишь переводчиком,
подбирая на своем языке слова, больше всего подходящие к тому, что тебе
передается на другом языке. И вот переводишь любовь любовью, справедливость
справедливостью, ревность ревностью, радуясь вашей схожести, хотя каждое из
этих слов наполнено для вас разным смыслом. Исследуя одни слова, переходя от
перевода к переводу, ты и будешь видеть лишь подобия, но то сущностное, что
ты хотел бы понять, ускользнет от тебя.
различий неоспоримо. Любовь, справедливость, ревность, смерть, молитва,
отношения с детьми, с государем, с возлюбленной, творчество, понимание
счастья и успеха не совпадают у одного и другого. Я видел, как человек
сдержанно улыбается и опускает глаза, изображая скромность, довольный, что
замечены его холеные руки, и такую же улыбку и опущенные глаза я видел у
других, когда на ладонях их замечали мозоли. Одним придавали весу в
собственных глазах золотые слитки в подвалах, а тебе эти люди со своими
слитками казались омерзительными скупцами; другие обретали то же горделивое
удовлетворение, вкатив бесполезный камень на вершину горы.
что вела бы наверх. Попытка моя нелепа, как нелепы объяснения болтуна: глядя
на статую, он объясняет очертаниями носа или величиной уха суть сказанного
художником -- томительность праздника, например. Суть -- это пленница,
пойманная в ловушку, но что общего у нее с ловушкой?
минеральных солей, тишину, исходя из камней, грусть, исходя из черт лица,
благородство души, исходя из уклада, я нарушил присущую созиданию
последовательность, мне нужно было бы постараться и прояснить, как растущее
дерево заставляет перемещаться минеральные соли, стремление к тишине
выстраивает камни, печаль меняет черты лица, строй души создает созвучный
себе уклад. Строй души не выразить словами, чтобы уловить его, поддерживать
и длить, мне предлагается ловушка в виде уклада, вот такого уклада, а не
иного.
усаживали ее кольями, привязывали ягненка и забрасывали сверху травой. Я
приходил на рассвете к ловушке и находил мертвого ягуара. Если знаешь
повадки ягуаров, то придумаешь яму с кольями, ягненком и травой. Но если не
видел ягуара в глаза, то, изучив яму, траву, колья, ягненка, ягуара не
выдумаешь.
чувствовал близость ягуаров, изобретал для них ловушки, и они в них
ловились, хотя до поимки он и в глаза не видел ягуаров. Зато благодаря ему
увидели ягуаров все остальные, они рассмотрели и поняли, как делаются
ловушки, и принялись ловить весь остальной мир в яму с кольями и ягненком.
Они исходили из логики: ловушка для того, чтобы ловить, и пожелали поймать
истину. Но истина сбежала от них. Бесплодны и бессмысленны труды логиков до
того дня, пока нет творца, он не знает, кто такой ягуар, но чувствует его и
придумывает ловушку, он ведет тебя к попавшемуся ягуару с такой
уверенностью, будто сто раз ходил по этой дороге.
себе таких людей, а не иных. Были другие времена, другие складывали свои
уклады и залучали к себе других людей. Но пришло время близоруких логиков,
историков, критиков. Они изучают твой уклад, но не понимают, с каким строем
души он в согласии. Путем логики не вывести человека, и вот, послушные ветру
слов, который они именуют рассудком, логики ломают сколоченные тобой
ловушки, рушат твой уклад и позволяют сбежать добыче.
CXLVIII
запретам складывает человека. Моя лошадка неспешным шагом трусила проселком
от одной деревни к другой. Дорога могла бы пройти прямиком по полю, но нет,
бережно обогнула его, и я потерял несколько минут на объезд, повинуясь
прямоугольнику ячменя. Я мог проехать прямо, но признал значимость поля и
обогнул его. Прямоугольник ячменя потеснил мою жизнь, отнял малую толику
времени, что могла бы послужить чему-то иному. Я подчинился ячменному полю,
согласившись объехать его, мог пустить лошадь напрямик, но отнесся к нему
почтительно, будто к святыне. Долго я ехал и вдоль стены, огородившей чьи-то
владения, прихоти стены стали моей дорогой. Дорога моя чтила чужие владения
и плавно волнилась по выступам и нишам стены. За стеной я видел макушки
деревьев, они росли гуще, чем в наших оазисах, видел пруды с пресной водой,
они поблескивали между ветвями. Слышал тишину. Вот ворота, затененные
листвой. Здесь моя дорога раздвоилась, одна ее ветка потянулась служить
огороженному стеной владению, другая повела меня вдаль. Странствовал я
неспешно, лошадь то спотыкалась о рытвину, то тянула шею к траве,
пробившейся возле стены, и у меня появилось ощущение, что дорога моя, с ее
уклонами и поклонами, с ее неторопливостью и задаром растраченным временем,
была своеобразным обрядом, была залом, где ждут появления короля, была
очерком лица властелина и каждый, кто следовал ей, в тряской ли тележке, на
ленивом ли ослике, сам того не ведая, упражнялся в любви.
CXLIX
Каргалов Вадим
Афанасьев Роман
Якубенко Николай
Шилова Юлия
Фазиль Искандер
Глуховский Дмитрий