Чтение 62–й страницы книги ~VIS VITALIS~

Аркадии, конечно, речь. Только Марк, отупевший от свалившейся на
него тяжести, лежал на своем топчане и думал. Нет, он уже понял, что
думать не умеет и не любит - да, да... он просто лежал и ждал, когда
же приоткроется дверь, просунется знакомая голова - "кушать
подано..." И вспоминал, что нет Аркадия, и не будет, бредни все это
- какая-то заоблачная встреча, теперь уже не доспорить, не
договорить. Что произошло, так никто и не понял, выбросил старик всю
свою рухлядь и умер в углу, завернувшись в белое полотно... Будто
вчера гремела та веселая электричка, дышал в лицо старик,
наклонившийся поближе, чтобы слышать - "парение? а дадут?.." - не по
возрасту взволнованность, лихорадочный блеск белков, беспощадная
цепкость зрачка... старенький его бушлат... лестница, железом
окованные ступени, худой затылок впереди...
"Он все время шагал впереди, может, предваряя мою судьбу? Взвалив на
себя один из худших вариантов, самый трудный?.."
Марк видел то его широкие плечи, еще сильные, то вызывающую жалость
шею... Он был то старше, то вдруг моложе, искренней, сумасбродней...
добрей... Он был разный, перед ним бледнел образ рыцаря чистой
науки.

2
В очередной раз память повела его по вехам, указывающим направление
жизни. В самом начале возник дом, из которого он вышел с маленьким
фанерным чемоданчиком. Было тепло, сыро, шуршал мелкий как туман
дождь - и он пошел, не зная дороги, которая предстояла, ожидая
только нового, он всегда ждал. Теперь умерли все свидетели начала -
мать, Мартин, вот и Аркадий... Память - ноша и обязанность: кто же,
если не он, сохранит этих людей, соединит, примирит в почти
невозможных сочетаниях?..
- Вы, сударь, непримиримы как бультерьер, - говаривал, смеясь,
Аркадий. - Не боритесь уж так свирепо со Случаем, возьмите его в
союзники, подстерегайте в каждом подходящем углу. Полегче, полегче,
вам еще мно-о-гое предстоит в себе примирить.
- Знающий цель отодвигает случайность, - мрачно отвечал молодой
специалист.
- Ваша страсть все доводить до крайности. И я таким был. Оказалось,
жизнь это искусство обращаться с неопределенностями, сохраняя меру,
не давая разбежаться противоречиям. А вы все рикошетом да рикошетом
норовите, устанут бока...
- А вы, с вашим стремлением все примирить... - Он хотел добавить -"
чего добились", но вовремя замолк.
Они шли тогда к заповедному месту, где раскинулось поле стульев,
кресел и кроватей. Среди них было то самое кресло, из истории
Аркадия, теперь оно стояло у Марка в углу, как обычная вещь, но
многое в себе таило... Марк обнаружил, что придает большое значение
памяти вещей. Так, лежа с Фаиной на ее широкой кровати, он видел,
как здесь лежали другие, и что было, и ненавидел эту тахту.
- Ты чужой, - Фаина как-то сказала ему, - даже Гарик понятней был.
Может, ты и есть пришелец, черт возьми?! Чего ты хочешь, знания?
Вранье, у тебя страсть к жизни, отрешенной от всего реального,
разумного...
"Не было этих слов! И разговора с Аркадием о примирении сторон -
тоже не могло быть!" Он уже не в первый раз обнаруживал, что из
многих встреч и разговоров лепит что-то свое, и обязательно
привирает, ходит по своему прошлому, как по оврагу, в котором на
каждом шагу новое. Он пугался собственной непредсказуемости, угрозы
потерять опору в себе; тогда жизнь превратится в гигантский
лабиринт, который невозможно понять и освоить, а только вырубить,
ценою жизни, узкий ход - куда? на волю?..
Круг его воспоминаний каждый раз останавливается в одном и том же
месте - он снова у отцовского стола, в кресле мать, она вяжет и
читает, рядом кот, весь в себе... Это время постоянно притягивает
его. Все темы жизни в зачатке уже были, а дальше? Он видел, как
сужалась его дорожка, как он стремительно отбрасывал возможности...
Где-то скрывается ошибка! Но собственная искренность обезоруживает
его: как уверенно, страстно ошибался! Что теперь жаловаться,
вздыхать в поисках утраченного времени...
Он уставал от наплывающих на него картин, от разговоров с людьми,
которых уже нет. А над холмом давно плыла ночь.
3
Он ходил в Институт и каждый день обнаруживал изменения, которые его
пугали. Начали спрашивать - "что делаешь? зачем это, а не то?.."
Люди, не привыкшие к таким вопросам, терялись - действительно,
зачем?..
- От вас всегда будут требовать чего-то среднего, понятного,
полезного. Поддаваться нельзя, - говорил ему Мартин. - Это суровое
дело, я вас предупреждал.
"И этого не было!" Он помнил все слова Первого Учителя наизусть.
"Какой-то бес тасует мысли и слова как хочет, только успевай за
ним!.."
Однажды ночью он увидел, как два приятеля столкнулись в жестоком
споре. Побеждал, конечно, Мартин, но Аркадий, уходя в тень,
оказывался не разбит, он даже посмеивался над жестяной фигурой
властителя дум.
- Вы заморочены им... - он сказал, когда тень Мартина растаяла на
потолке. Сам он, тоже тень, был гораздо теплей, это позволяло ему
подолгу витать в воздухе и вести разговоры без спешки.
Жаль, рядом не оказалось Штейна, тот бы обязательно сказал - "нет
ничего верней науки, она питается не шаткими иллюзиями, а
действительностью... что-то, конечно, спрямляя, упрощая, но не греша
перед истиной! А истина существует помимо нас, была и будет..."
Теперь Штейн был далеко, в чужой теплой стране, понемногу сманивал
туда учеников. Первой уехала Альбина, потом Лев, Максим, собралась в
путь Фаина. Опустел четвертый этаж, замолкли телефоны, погасли
ночные окна....
Мартин поддержал бы Штейна, но сухо и неохотно, не по нем был этот
счастливец, который без икры и шампанского свободного вечера не
представлял, и не сидел в тухлом захолустье с одними корявыми
пробирками. Но, может, глядя на Аркадия, они и пришли бы к согласию.

Все трое встали теперь на одну плоскость, и даже иногда казались
одним человеком. Первый - аскет, фанатик, сделавший почти все, что
может человек - навечно остаться в книге. Второй - уравновешен и
умен, жил, как хотел, не сделав ни из чего культа... но зато и не
достиг своего предела. Наконец, Аркадий - в постоянных сомнениях,
изменялся, хихикая над собой... может, стал бы мудрецом, но ушел, не
успев понять того самого "вот", о котором мечтал.
4
Все направления были закрыты - ждали пришельцев, строили площадку
для приема гостей, создавали космический язык...
Однако, многолетняя замшелость брала свое, кое-где за прочными
дверями продолжалась неторопливая возня. Любители магических чисел
отсиживались у Бориса с Маратом; Фаина, отдав часть помещений под
смотровые площадки, по-прежнему верна своим стекляшкам... "При чем
тут верность, - усмехнулся бы Штейн, - дама не умеет ничего
другого." И все равно был бы тронут, он своих, как известно, всегда
считал лучше чужих.
- Пришельцы вздор, - не раз говорил Марк Аркадию с ненужным вызовом,
ведь старик тоже не верил, только временами сомневался. Марк не
сомневался. Его вера никогда не гнулась, не шла трещинами, не
выворачивалась хитрым образом наизнанку - она или была... или
взрывалась, оставляя пустое место и дым коромыслом.
- Вам неплохо бы пересматривать свои воззрения постепенно, по мере
поступления противоречий, - как-то пожелал ему на ночь Штейн, -
человек не может многократно перерождаться. Поверьте, я знаю. Ну,
раза два-три...
- А я никогда не разочаровывался в науке, - говорил ему Мартин,
шагая, руки за спину, вдоль столов, - прекрасно, что существует
нечто прочней, надежней, больше нас. Значит, и мы дольше живы.
- Кто вам сказал, что наука обязана решать ваши личные проблемы? -
смеялся Штейн, - она для другого.
- Что может быть "другого"? Штейн пожал плечами и не ответил. Его
лицо расплылось в темноте, а Марк остался один на своей кухне. Он
чувствовал, что разлагается заживо. Он посмотрел на себя со стороны
и ужаснулся - разве такое можно уважать?
- Как ты мог допустить! - сказала ему мать.
- Я борюсь... - он вяло ответил ей, - но устал себя уговаривать.
Остается признать то, что есть.
Впервые он не писал себе директив, не возглавлял процессы, не
отмечал галочками - сделано, сделано... Учился слушать себя, это
было мучительно. Он чувствовал, что погибает... как чувствует любая
живая тварь, меняющая кожу.
5
- Чего же он хо...хочет? - спросил Борис у Марата после посещения
директорского кабинета. Просунув руку под свитер, доктор старался
ослабить ремень, притесняющий уютное брюшко.
- Жениться, я думаю, вот и приглашает иностранных дам,
- Марат был занят галстуком, натиравшим жилистую шею.
- А-а-а, жениться... Вот дурак. Да сними ты эту дрянь! - Борис,