ную не продают. Там стреляют только президентов.
ла они с чего-то перевелись, и для жреца это оказалось подлинной траге-
дией, поскольку молчать он не умел. Сначала он пересказывал сам себе
все, что собирался сделать: "Так, сейчас порежем сальца, да с огурчиком
- вон какие длинные стали делать", - но в конце концов не выдержал
собственного общества, купил у проводника бутылку водки и напился в
хлам, ласково угощая себя, покуда ворочался язык. Напоследок включил ра-
дио, - "Такую дрянь передают - а еще называется перестройка!" - и выру-
бился окончательно, сделавшись совсем уже неотличимым от сушеного Геб-
бельса. Он храпел, булькал, клокотал - и насколько же человечнее были
эти звуки в сравнении с его речами простенького, но государственного ме-
ханизма!
ему только позволили рассказать, как в пятьдесят первом году он раздобыл
для жены бязевую ночную сорочку, а в семьдесят седьмом - для кухни мою-
щиеся обои. Сабуров кивал - чужая зависимость от него тоже была ему тя-
гостна. А в голове у него снова начал раскручиваться маховик, которым за
какие-то грехи его покарал господь...
вместе с Шуркой смотрел в окно. Ветер зализывал к затылку Шуркин хаер,
как у подводного пловца. Про каждую серьезную реку Шурка сообщал, какой
именно комбинат отравляет ее своими стоками. Неужели люди такой теперь и
будут видеть природу - не сверкание ряби, а отраву?
лял Шурка. - На тусовках будут показывать.
встречу будем скидываться натурой - мылом, колбасой.
переставал задыхаться, он, как к господу богу, взывал к Сабурову: "Папа,
я не умру?.." "Это обычные возрастные явления", - со скукой пожимал пле-
чами Сабуров - ему самому катастрофически не хватало Верховного Сущест-
ва. А он еще брал на себя роль Вождя, Отца, тащил больного пацана на
треклятый Утюг, идиот, скотина... Донкишотство - это еще и жестокость!
оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя Мая,
наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо затылка.
- Десять минут стоим".
Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
ся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и
что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в там-
буре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое
сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но
когда речь идет о сыне...
мог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала
непривычное сочувствующее выражение. Светились только окна в рубленом
вокзальчике да отдаленные огоньки в конце просеки среди неприступного
строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих огоньков -
двадцать или тысяча.
от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжест-
вовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут, уло-
жив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают
ветераны сабуровского детства), чтобы только обращать к кому-то свои
слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи, умоляюще
рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются с Юга, что
подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
лял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший ожи-
вать Шурка с удовольствием слушал про самого себя, а когда приехала
"скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше. Женщина в белом
задала несколько вопросов, на которые поспешила ответить толстуха, так
что докторша, после укола еще раз прослушав Шуркино сердце, дозволила ей
продолжать путешествие, а в случае повторения тахикардии велела ей да-
вить на Шуркины глазные яблоки. Пытавшегося встрять в разговор Сабурова
докторша попросила не вмешиваться.
остановке в полутьме вагона начинал светиться белый халат, Шуркино само-
чувствие немедленно улучшалось; врач задавал те же вопросы, на которые
отвечала опять-таки толстуха, не давая Сабурову вставить ни словечка,
затем делал укол, учил давить на яблоки, а через полчаса приступ возоб-
новлялся.
света скрывало отчасти его нищенскую обшарпанность. Окна были затянуты
черным бархатом окаменелой пыли, а дверь в уборную была снята с петель,
и нужно было заслоняться ею, прислоняя к дверному проему. Мрачные, почти
неразличимые люди сидели внабивку (Шурка лежал у стенки за спинами); от
духоты спасало лишь то, что каждое третье окно было выбито совсем или
наполовину. Один из двух парней, допивавших уже не первую бутылку (дру-
гие в непонятном числе катались и лязгали друг об друга под сиденьем),
захотел удружить захворавшему пацану и начал открывать верхнюю фрамугу,
в которой и без того не было стекла. Он решительно рванул ее на себя, и
она, как в чаплинском фильме, осталась у него в руках.
стремительном грохочущем подземелье, а силуэт парня налил из силуэта бу-
тылки в силуэт стакана и ободряюще протянул силуэту Сабурова. И у Сабу-
рова опять едва не навернулись слезы умиления от обращенной к нему кру-
пицы взаимопомощи. Но пить он не стал - было неловко перед силуэтами
врачей, хотя все переговоры силуэт толстухи брал на себя.
в помойке: вдруг сыщутся стариковские бумаги.
Сабуров разом перестал ощущать сопровождавшую его больнично-лакокрасоч-
ную ауру. Второй же пучился клубами разноцветных волос - видно, соседняя
парикмахерская тоже пользовалась услугами сабуровской помойки. Из-под
разноволосья виднелся только истлевший букетик бессмертника да гнилой
корень алоэ - сабура.
ни, лоб его, несмотря на прыщи, кажется чистым и ясным. Но в глазах, в
обвисающей позе не скрыть уныния: таково-то, брат, жить без внимания
смертных и преданности бессмертным.
тя листок был явно не стариковского цвета и формата. Это оказался не На-
тальин кулинарный рецепт ("...и размешивать до посинения"), а песня:
"Свят.наука рассл-ть др.друга скв.ветер на все вр-на", - судя по прыгаю-
щим буквам, писала прямо из-под радио.
рял его... Но ему ли взращивать чужие корешки, если он любимую идею про-
дал за возможность быть гордым, любимого сына подверг смертельному риску
за возможность побыть уверенным и беспечным?..
и стены в квартире. Но наконец, собравшись с силами, небо сумело удер-
жать в себе все эти тысячи тонн кислотной и радиоактивной влаги, и Сабу-
ров брел на службу под набухшими осенними тучами по набухшей почве (на
асфальте машины мигом окатывали грязью с ног до головы), на каждом шагу
выдавливая воду, как из губки. Однако верхняя часть резиновых полусапо-
жек все-таки от лужи до лужи успевала подернуться тусклым налетом, утра-
тив черное глянцевое сияние. Сколько их ни полощи, все равно через три
минуты станут серыми. Так и новая баба: сначала сияние, потом серость.
тысячу раз беспросветнее; разве может утешить мечта с оговорками: она,
мол, отрада моего сердца - если только это вранье, что она мною пренеб-
регла. Чего ради идти на компромиссы в мечте!
тавные элементы - ее туфелька, ее жест, прядь ее волос. Сабуров с тайной
надеждой всматривался в каждую женщину, почти в каждой ухитряясь отыс-
кать что-то Лидино. Но, приблизившись, ощущал брезгливость и негодова-
ние: какую дрянную подделку пытаются ему подсунуть!
бенка, и ее недели на полторы ограждают символическим забором). К воде
подобралась напиться кучка простодушных овечек. Сабуров чихнул, и овцы,
сломя голову, кинулись прочь и, покуда он видеть их мог, так и улепеты-
вали, тряся курдюками и стараясь каждая забиться в середину.
ударяя передними ногами, закованными в наручники. Проектировщики, возна-
мерившиеся создать сибирский Гарвард или там Оксфорд, даже опередили За-
пад по части слияния с природой - Сабуров почувствовал, как кто-то ты-
чется в левую ногу. Это была собака, изготовленная под овчарку, с траур-
Адамов Григорий
Лукин Евгений
Свержин Владимир
Жюль Верн
Посняков Андрей
Куликов Роман