Чтение 62–й страницы книги ~В круге первом~

Но поцелуй этот не был из тех, которые сотрясали их в молодости. Этот
поцелуй, украденный у начальства и у судьбы, был поцелуй без цвета, без
вкуса, без запаха -- бледный поцелуй, каким может наградить умерший,
привидевшийся нам во сне.

И -- сели, разделённые столиком подследственного с покоробленной фанерной
столешницей.

Этот неуклюжий маленький столик имел историю богаче иной человеческой
жизни. Многие годы за ним сидели, рыдали и млели от ужаса, боролись с
опустошающей бессонницей, говорили гордые слова или подписывали маленькие
доносы на ближних арестованные мужчины и женщины. Им обычно не давали в руки
ни карандашей, ни перьев -- разве только для редких собственноручных
показаний. Но и писавшие показания успели оставить на покоробленной
поверхности стола свои метки -- те странные волнистые или угольчатые фигуры,
которые рисуются бессознательно и таинственным образом хранят в себе
сокровенные извивы души.

Герасимович смотрел на жену.

Первая мысль была -- какая она стала непривлекательная: глаза подведены
впалыми ободками, у глаз и губ -- морщины, кожа лица -- дряблая, Наташа
совсем уже не следила за ней. Шубка была ещё довоенная, давно просилась хоть
в перелицовку, мех воротника проредился, полёг, а платок -- платок был с
незапамятных времён, кажется ещё в Комсомольске-на-Амуре его купили по
ордеру -- и в Ленинграде она ходила в нём к Невке по воду.

Но подлую мысль, что жена некрасива, исподнюю мысль существа, Герасимович
подавил. Перед ним была женщина, единственная на земле, составлявшая
половину его самого. Перед ним была женщина, с кем сплеталось всё, что
носила его память. Какая миловидная свежая девушка, но с чужой непонятной
душой, со своими короткими воспоминаниями, поверхностным опытом -- могла бы
заслонить жену?

Наташе ещё не было восемнадцати лет, когда они познакомились в одном доме
на Средней Подъяческой, у Львиного мостика, при встрече тысяча девятьсот
тридцатого года. Через шесть дней будет двадцать лет с тех пор. Теперь,
обернувшись, ясно видно, что были для России год Девятнадцатый или
Тридцатый. Но всякий Новый год видишь в розовой маске, не представляешь, что
свяжет народная память со звучаньем его числа. Так верили и в Тридцатый.

А в тот-то год Герасимовича первый раз и арестовали. За --
[вредительство]...

Началом своей инженерной работы Илларион Павлович застиг то время, когда
слово "инженер" равнялось слову "враг" и когда пролетарской славой было
подозревать в инженере -- вредителя. А тут ещё воспитание заставляло
молодого Герасимовича кому надо и кому не надо предупредительно кланяться и
говорить "извините, пожалуйста" очень мягким голосом. А на собраниях он
лишался голоса совсем и сидел мышкой. Он сам не понимал, до чего он всех
раздражал.

Но как ни выкраивали ему дела, едва-едва натянули на пять лет. И на Амуре
сейчас же расконвоировали. И туда приехала к нему невеста, чтобы стать
женой.

Редкая у них была тогда ночь, чтобы мужу и жене не приснился Ленинград. И
вот они собрались уже вернуться -- в тридцать пятом. А тут как раз повалили
навстречу, кировский поток...

Наталья Павловна сейчас тоже всматривалась в мужа. На её глазах когда-то
менялось это лицо, твердели эти губы, излучались через пенсне охолодевшие, а
то и жестокие вспышки. Илларион перестал раскланиваться и перестал частить
"извините". Его всё время попрекали прошлым, там увольняли, там зачисляли на
должность не по образованию -- и они ездили с места на место, бедствовали,
потеряли дочь, потеряли сына. И, уже на всё рукой махнув, рискнули вернуться
в Ленинград. А вышло это -- в июне сорок первого года...

Тем более не смогли они сносно устроиться тут. Анкета висела над мужем.
Но, призрак лабораторный, он не слабел, а сильнел от такой жизни. Он вынес
осеннюю копку траншей. А с первым снегом стал -- могильщиком.

Зловещая эта профессия в осаждённом городе была самой нужной и самой
доходной. Чтобы почтить в последний раз уходящих, осталые в живых отдавали
нищий кубик хлеба.

Нельзя было без содрогания есть этот хлеб! Но оправданье Илларион видел
такое: сограждане нас не жалели -- не будем жалеть и мы!

Супруги выжили. Чтобы ещё до конца блокады Иллариона арестовали за
[намерение] изменить родине. В Ленинграде и многих брали так -- за
намерение, потому что нельзя было прямо дать измену тому, кто не был даже
под оккупацией. А уж Герасимович, в прошлом лагерник, да приехал в Ленинград
в начале войны -- значит, с намерением попасть к немцам. Арестовали бы и
жену, да она при смерти была тогда.

Наталья Павловна рассматривала сейчас мужа -- но, странно, не видела на
нём следов тяжёлых лет. С обычной умной сдержанностью смотрели его глаза
сквозь поблескивающее пенсне. Щёки были не впалые, морщин -- никаких, костюм
-- дорогой, галстук -- тщательно повязан.

Можно было подумать, что не он, а она сидела в тюрьме.

И первая её недобрая мысль была, что ему в спецтюрьме прекрасно живётся,
конечно, он не знает гонений, занимается своей наукой, совсем он не думает о
страданиях жены.

Но она подавила в себе эту злую мысль.

И слабым голосом спросила:

-- Ну, как там у тебя?

Как будто надо было двенадцать месяцев ждать этого свидания, триста
шестьдесят ночей вспоминать мужа на индевеющем ложе вдовы, чтобы спросить:

-- Ну, как там у тебя?

И Герасимович, обнимая своей узкой тесной грудью целую жизнь, никогда не
давшую силам его ума распрямиться и расцвести, целый мир арестантского бытия
в тайге и в пустыне, в следственных одиночках, а теперь в благополучии
закрытого учреждения, ответил:

-- Ничего...

Им отмерено было полчаса. Песчинки секунд неудержимой струёй просыпались
в стеклянное горло Времени. Теснились первыми проскочить десятки вопросов,
желаний, жалоб, -- а Наталья Павловна спросила:

-- Ты о свидании -- когда узнал?

-- Позавчера. А ты?

-- Во вторник... Меня сейчас подполковник спросил, не сестра ли я тебе.

-- По отчеству?

-- Да.

Когда они были женихом и невестой, и на Амуре тоже, -- их все принимали
за брата и сестру. Было в них то счастливое внешнее и внутреннее сходство,
которое делает мужа и жену больше, чем супругами.

Илларион Павлович спросил:

-- Как на работе?

-- Почему ты спрашиваешь? -- встрепенулась она. -- Ты знаешь?

-- А что?

Он кое-что знал, но не знал, то ли он знал, что знала она.

Он знал, что вообще на воле арестантских жён притесняют.

Но откуда было ему знать, что в минувшую среду жену уволили с работы
из-за родства с ним? Эти три дня, уже извещённая о свидании, она не искала
новой работы -- ждала встречи, будто могло совершиться чудо, и свидание
светом бы озарило её жизнь, указав как поступать.

Но как он мог дать ей дельный совет -- он, столько лет просидевший в
тюрьме и совсем не приученный к гражданским порядкам?

И решать-то надо было: отрекаться или не отрекаться...

В этом сереньком, плохо натопленном кабинете с тусклым светом из
обрешеченного окна -- свидание проходило, и надежда на чудо погасала.

И Наталья Павловна поняла, что в скудные полчаса ей не передать мужу
своего одиночества и страдания, что катится он по каким-то своим рельсам,
своей заведенной жизнью -- и всё равно ничего не поймёт, и лучше даже его не
расстраивать.

А надзиратель отошёл в сторону и рассматривал штукатурку на стене.

-- Расскажи, расскажи о себе, -- говорил Илларион Павлович, держа жену
через стол за руки, и в глазах его теплилась та сердечность, которая
зажигалась для неё и в самые ожесточённые месяцы блокады.

-- Ларик! у тебя... зачётов... не предвидится?

Она имела в виду зачёты, как в приамурском лагере -- проработанный день
считался за два отбытых, и срок кончался прежде назначенного.

Илларион покачал головой:

-- Откуда зачёты! Здесь их от веку не было, ты же знаешь. Здесь надо
изобрести что-нибудь крупное -- ну, тогда освободят досрочно. Но дело в том,
что изобретения здешние... -- он покосился на полу отвернувшегося
надзирателя, -- ... свойства... весьма нежелательного...

Не мог он высказаться ясней!

Он взял руки жены и щеками слегка тёрся о них.

Да, в обледеневшем Ленинграде он не дрогнул брать пайку хлеба за похороны
с того, кто завтра сам будет нуждаться в похоронах.

А теперь бы вот -- не мог...

-- Грустно тебе одной? Очень грустно, да? -- ласково спрашивал он у жены
и тёрся щекою о её руку.

Грустно?.. Уже сейчас она обмирала, что свидание ускользает, скоро
оборвётся, она выйдет ничем не обогащённая на Лефортовский вал, на
безрадостные улицы -- одна, одна, одна... Отупляющая бесцельность каждого
дела и каждого дня. Ни сладкого, ни острого, ни горького, -- жизнь как серая
вата.

-- Наталочка! -- гладил он её руки. -- Если посчитать, сколько прошло за
два срока, так ведь мало осталось теперь. Три года только. Только три...

-- Только три?! -- с негодованием перебила она, и почувствовала, как
голос её задрожал, и она уже не владела им. -- Только три?! Для тебя --
только! Для тебя прямое освобождение -- "свойства нежелательного"! Ты живёшь
среди друзей! Ты занимаешься своей любимой работой! Тебя не водят в комнаты
за чёрной кожей! А я -- уволена! Мне на что больше жить! Меня никуда не