Чтение 62–й страницы книги ~Бриллианты для диктатуры пролетариата~

- Полагаю - да.

- Ну-ну, - сказал Тарыкин, укладываясь в сене поудобнее. - Счастливо
тебе.

- Или послабленье придет мужику, или кровь польется.

- Ну а если кровь? Кто начнет?

- Я не начну.

- Вот так вы все и киваете друг на дружку.

- А вы? Пулеметы в тайге у вас спрятанные - и начинали б.

- Пулемету две руки нужны, Ульян. А то б я начал.

- Ну, постреляете комбед. А дальше? Эскадрон придет с города - и к
стене.

- Тайга большая, ушел бы.

- А заместо энтого комбеда новый посадят.

- И тот бы пострелял: налечу из тайги, и точка.

- Третий придет.

- И третий надо снимать. Тогда страх начнется. Нам в России без
страха нельзя. Слова у нас не понимают. У нас если что и понимают, так
страх!

В феврале двадцать первого года вспыхнул мятеж, охвативший Барабу,
приуральские степи, Омскую и Тобольскую губернии. Сорок тысяч стали под
знамена мужицкой армии.

Ночью двадцать седьмого февраля Ульян разбудил Тарыкина и сказал:

- Слезай с печи, самовар стоит.

Второй раз в жизни выпив сладкого красного вина, он испытал
странно-блаженное чувство; в животе жгло, под языком липло густой
сладостью, в голове кружило и шумело.

- Где пулеметы, господин офицер? Сейчас сгодятся.

- Под снегом разве откопаешь?

- Я к труду приучен.

На следующий день Ульян и Тарыкин перестреляли комбед; ходили из дома
в дом и с порога били комбедовцев навскидку с ружей: как уток на осенней
охоте, при взлете.

А когда Красная Армия повела наступление, Тарыкин и Ульян ушли в
тайгу и повели за собой двенадцать мужиков - пробиваться в Синьцзян, к
китайцам.

Перед тем как покинуть родной дом, Ульян долго ходил по комнатам:
обошел зало, аккуратно расправил складки на белой, с атласной бахромой
скатерти, полил герани, стоявшие на подоконниках, проверил, хорошо ли
заперты ящики в комодах, и поправил большой лист фотографических портретов
родни, который висел под стеклом в простенке.

- Ульянушка, ты че? - тихо, дрожащим голосом спросила жена. - Че ты?

- Пшла, - тихо ответил он. - Пшла отсель...

"За что ж нас зверьями делают? - думал он. - За что в тайгу
отжимают?"

- Ульянушка, - снова позвала жена, - там уж все ожидают нас. Пойдем,
Ульянушка. Во двор повозки пришли.

Пружинисто поднявшись, он перекрестился на образа, потом снял одну
икону и передал жене:

- С собой возьмем.

Когда повозки выехали на улицу, Ульян достал из мешочка две большие
самодельные бомбы, спрыгнул с повозки, передав повод Фросе, и быстро
побежал к дому. Осторожно разбил стекло в окне, сорвал кольцо и, опустив
бомбу в зало, лег на землю. Через несколько мгновений дом его словно бы
вырвало: разлетелись рамы, соскочила с петель дверь, понесло тяжелым,
желто-бурым дымом.

Тарыкин после спросил его:

- Зачем ты так?

- Путь трудный, а я на ненависть не был заряжен. Теперь бездомный я,
пуповину порвал, терять неча.

И пошли люди Калганова и Тарыкина через Сибирь.

И прошли они так больше тысячи верст, и подходили к Иркутску, как раз
к тому месту на тракте, по которому ехали в старенькой машиненке Шелехес с
Владимировым.

Осип Шелехес заехал за Владимировым: он должен был отвезти старика в
третью бригаду - читать лекции красноармейцам.

Как обычно, Владимиров пилил Осипа:

- Был прекрасный учительский институт, так нет - давайте перекорежим
на новый лад и назовем "наробразом". Дикобраз - наробраз! За три года вы
учителя из неуча не сделаете! Вы получите всезнаек! Осип, ты слушаешь
меня?

- Не очень, - ответил Шелехес: мысли его были в Москве.

- А в чем дело?

- Да ничего.

- Или ты будешь слушать, или я стану дремать.

- Подремаешь на этих рытвинах, - хмуро усмехнулся Осип.

- "Лет чрез пятьсот дороги, верно, у нас изменятся безмерно, -
продекламировал Владимиров, - шоссе Россию здесь и тут, соединив,
пересекут". Пушкин. Единственное, в чем ошибался.

- Слушай, - вспомнив что-то, обернулся Шелехес, - тут сигнал пришел:
ты вроде бы говорил, чтоб в музей повесить рисунки царей. Брешут,
наверное?

- Почему? Правда. Не всех, конечно, но Ивана, Петра, Александра
Второго непременно следует экспонировать.

- А Столыпина с Витте? Тоже в музей?

- Конечно. Они - вехи истории Российского государства. Вне их
платформ нельзя понять нашу борьбу.

- Знаешь что, Александрович... Человек я совестливый и не могу
позабыть, как в ЧК ходил, про тебя советовался. Иначе, честное слово,
первым бы на тебя написал. Изолировать от общества как вредный элемент.
Ну, что ты такое несешь? Николашку - в советский музей?! Да трудящиеся
такой музей сожгут. И правы будут. Ты вот всегда как змей: начнешь издали,
вроде бы про ничего, а кончишь реставрацией монархии.

Шофер обернулся и, улыбнувшись - на сером пыльном лице сверкнули
зубы, - сказал:

- Товарищ Шелехес, а я молодой, мне интересно Николашку поглядеть. У
него, люди сказывают, все зубы были из золота, а один глаз неусыпный,
вечно щурился.

- Ну вот, - удовлетворенно сказал Шелехес, - ты получил союзника. С
золотыми зубами.

- А чем вам интересен портрет бывшего царя? - спросил Владимиров
шофера.

- А всегда интересно разглядеть, кого шлепнули. И вот о Пушкине нам
тоже на курсах говорили, что он сам-то из африканской царской семьи.
Кучерявый такой, с вами схожий, товарищ Шелехес. У нас вон, на улице,
гармонист живет, Усынкин Кондрат Олегович. Он сам песни складывает. Ему
кто поднесет, он в честь того и складывает. Хорошо у него выходит, до
слез. Он папане моему сложил: "Твой сынок далече ездит, скоро в море
уплывет, пароход по морю ходит, сверху лебеди летят..." - пропел шофер и
замолчал.

- Можно врагов опасаться, Осип, голода, болезней... Только нельзя
бояться истории своего государства и его культуры... "Пароход по морю
ходит, сверху лебеди летят..." Прекрасно ведь, а? Без Пушкина-то разве б
спел такое Усынкин?

- Я знаешь чего в тебе боялся? Я боялся, что ты над простым народом
можешь подшучивать, как твои интеллигентики в университете...

- Ты ничего не знаешь о русской интеллигенции, Осип. Убежден, о
народниках ты слыхал лишь то, что они шли по неверному пути. Разве нет?

- Может, по верному шли?

- Нет, а что ты все-таки о них знаешь? Или о дворянине Радищеве? Или
об аристократе Чаадаеве?

Шелехес вздохнул, свернул цигарку.

- Я вот что думаю, Александрович... Нам важно, чтобы в народе - до
победы революции в мировом масштабе - любовь была к республике и ненависть
к врагам. А как победим, и с интеллигентами твоими разберемся, всех по
полочкам расставим. Я нутром понимаю, чего ты хочешь. Но ты и нас пойми.
Хлеба нет. Заводы стоят. Тут золота брали при Николашке тридцать пять
тысяч килограммов в год, а мы еле-еле три тысячи скребем. Драг нет,
лошадей нет. Ничего нет. А все одно, Карскую экспедицию мы снарядили?
Снарядили. Корабли провели в Европу? Провели. Университет открыли?
Открыли, а ведь его тут, в Иркутске, уж семьдесят лет твои интеллигенты
хотели открыть. Восточносибирское геологическое отделение наладили?
Наладили. Экспедиции в этом году в тайгу пошли: за марганцем, за углем, за
железом, золотишком. Картинную галерею открыли? Открыли, хоть и с твоей
помощью... Это, кстати, я на себя риск взял. Накормим народ, оденем,
отобьем от китайца с японцем - тогда другое дело. А сейчас ты смуту можешь
своими разговорами внести, смуту, Александрович, а она кровава и тебя же
первого изничтожит...

- Шоферу в затылок бей, - сказал Тарыкин Ульяну.

Выстрел грохнул гулко, покатился по тайге многоголосым, высоким эхом.
Шофер свалился грудью на руль, машину повело в тайгу, ударило передком о
ствол дерева.

Шелехес вытащил маузер и сказал Владимирову:

- Приляг, они сейчас по нас бить будут.

Владимиров перегнулся к шоферу, обнял его за плечи, потянул на себя.
Парнишка легко подался назад: под ухом была маленькая черная дырочка, а
правый висок разбит. Кровь пульсировала в громадной рваной ране.

- Возьми у меня под ногами карабин, - сказал Шелехес. - И вылазь из
машины, в тайгу побежим.