Чтение 62–й страницы книги ~Горение~

- Кто тебе сковородки чистит? Меланья?

- Что?! - в ужасе спросил Ноттен.

- Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала - в палец.

- Я не замечал.

- Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?

- Написал.

- Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?

"Теперь я до конца верю Глазову", - понял Ноттен и замер, Прикрыв
руками лицо.

- Сделай глазунью.

- В Берлине говорят, что тут вс" очень напряженно из-за процесса над
Грыбасом.

- Ты знаешь его?

- Да. В Париже напечатали статью, - предлагают отбить его из тюрьмы.
Здесь об этом не думают?

- Я не слыхал.

- А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на
месяц - ничего потом в доме не сыщешь.

- Ставь на тарелку.

- Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.

- Поставь мне на руку, - тихо сказал Ноттен, - послушаем, как зашипит
мясо...

Гуровская резко обернулась:

- Что с тобой?

В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было
что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в "Адлере".

- Ничего.

- Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам
партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше
здесь. Ешь, родной.

Соли достаточно?

Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери
его дома были открыты с утра и до вечера - особенно для студентов и
гимназистов.

Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории,
философии, юриспруденции - все это привлекало молодежь: где еще найдешь
нецензурированиого Мицкевича и полного, изданного в Париже Словацкого?!

- Чем могу? - спросил Красовский, усаживаясь в кресло. - Слушаю вас.

- У меня несколько необычное дело...

- Представьтесь, пожалуйста.

- Доманский. Юзеф Доманский.

- Студент? Какого факультета?

Дзержинский оглядел взъерошенную седую голову Красовского,
подслеповатые, голубые глаза большого ребенка, улыбнулся чему-то:

- Я с тюремного факультета, профессор.

- Простите? - Красовский не понял. - Тюремного? Вы эдак о российской
юриспруденции?

- Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь
нелегально.

- Хм... А если вас арестуют у меня?

- Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам,
слежки за мною не было.

- Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?

- Понимаю, пан профессор.

- Итак, слушаю вас.

- Нам нужна помощь.

- "Нам"? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?

- Нет. Социал-демократов.

- Странно. Насколько мне известно, социал-демократы чаще обращаются за
помощью к русским, немецким или еврейским ученым: чисто польская
проблематика вас не очень-то волнует.

- От кого у вас эдакий вздор? - Дзержинский не сумел скрыть гнева. - Я
не думал, что интеллигент может быть таким предвзятым.

- Это не предвзятость, господин Доманский. Это факт. Пожалуй, что
только ППС и "Лига народова" ставят во главу угла наши проблемы, их
волнуют прежде всего мытарства, чаяния и надежды нашего народа.

- Что может сделать для своего освобождения наш народ - один, сам по
себе?

Погибнуть на баррикадах? Спровоцировать самодержавие на очередную
антипольскую бойню? Наш с вами народ может обрести свободу лишь в
совместной борьбе - без помощи русских мы обречены: надо смотреть правде в
глаза, и никто еще не отменил закон массы и примат совместной
направленности. Брат Пилсудского, Бронислав, понимал точнее Юзефа, что
совместная борьба с русскими революционерами может свалить самодержавие, а
это и будет наша свобода.

- Закон массы предполагает примат той или иной силы. Вы говорите -
"русские и польские рабочие"; вы, таким образом, отводите полякам второе
место, подчиненное.

- Где и когда мы это говорили? Вы читали наши газеты?

- Нет.

- Как же можно повторять то, что говорят друзья Юзефа Пилсудского? Я
никак не сомневаюсь в его человеческой порядочности, но что касается наших
партийных позиций - мы полярны. Однако когда мои друзья критикуют
товарищей социалистов, мы доказательны и пользуемся не слухами, но
фактами, пан профессор. Мы представляем рабочих Королевства Польского -
всех национальностей, говоря кстати. Рабочему человеку национализм, каким
бы он ни был, омерзителен. Интерес рабочего не национален, а классов.

- А как быть с польскими студентами и учителями? С интеллигенцией,
словом? Их интересы вас не волнуют?

- Я думаю, что интеллигенция, победи рабочие, вздохнет полной грудью. Я
думаю, что только после революции польские интеллигенты смогут творить в
полной мере, не оглядываясь на произвол полиции, цензуры, губернаторств. И
потом вычленять из общего следует то, что кровоточит, пан Красовский.

После долгого молчания Красовский сказал:

- Я слушаю вас...

Звонок дзенькнул тихо, но Красовскому он показался особым, тревожным,
громким.

Дзержинский поднялся, мягко ступая, подошел к окну, выглянул осторожно
из-за портьеры: улица была пуста, однако возле парадного подъезда стояла
пролетка.

- Черный ход в квартире есть? - спросил Дзержинский.

- Пойдемте.

Красовский провел его на кухню, открыл маленькую дверь:

- Спускайтесь во двор, там есть выход на Маршалковскую.

- Я подожду. Может, кто из ваших родных?

- Вы дверь за собой прикройте, - посоветовал профессор, прислушиваясь к
тому, как звонок дзенькнул второй раз. - Если визитеры - те люди, которым
верю, я приду за вами.

Он вернулся через минуту:

- Выходите, пожалуйста, это Шаплинский...

- Игнацы Шаплинский? Художник?

- Да, да, не опасайтесь...

- Я достаточно люблю живопись, чтобы не бояться Шаплинского.

- А я, видите ли, необычно перетрусил. Хорохоришься, хорохоришься, а
когда постучат в дверь, сразу руки холодеют, - вздохнул Красовский и
пропустил Дзержинского в кабинет. - Извольте знакомиться, господа...

Шаплинский поклонился, пытливо разглядывая худого, зеленоглазого
человека в черном костюме, с красиво повязанным жабо.

- Юзеф Доманский.

Красовский пояснил:

- Революционер.

- С удовольствием бы написал вас, - сказал Шаплинский. - Вы похожи на
Христа, каким его представлял себе Дюрер.

- Тогда не стану позировать, - ответил Дзержинский, - я атеист.

- Я тоже, - пожал плечами Шаплинский, - однако какое отношение к смраду
официальной церкви имеет Христос?

- Его именем освящается беззаконие.

- Так ведь смотря в чьих руках имя, - заметил Красовский. - Святого
можно обратить на угоду инквизиторов, а злодея сделать символом доброты.
Разве русский бунтовщик Пугачев не искал символ свободы в образе Петра
Третьего?

- Теперь никто не решится назвать Николая Третьего в качестве символа
возможной свободы, пан Красовский. Республику называют, - возразил
Дзержинский. - А мы идем еще дальше: мы требуем, чтобы республика
строилась на базе обобществленных средств производства - без этого
болтовня выйдет, а не республика.

- Ну, этого я не понимаю, - сказал Шаплинский, - это теория, а вот то,
что надо ломать наше сегодняшнее вонючее и дряхлое болото, то, что
польскому народу свобода потребна, - в этом вы правы, господин Доманский.

- Нас агитировать против существующего не надо, - поддержал его
Красовский. - Но замахиваетесь вы на невозможное. Все сейчас думают, как
мы; вы - об очень далеком, мы - о близком будущем, но никто не думает
защищать существующее - оно прогнило, оно боится разума, оно неугодно
прогрессу. Но неужели вы и впрямь верите, что можно изменить это ужасное с
у щ е с т в у ю щ е е? Каким образом?

Все мы едины в мнении, но ведь открыто никто не решается сказать - в
Сибирь за это! Все таятся по квартирам, шепчутся только с близкими, а на
публике изрекают то, что у г о д н о властям!

- Так ведут себя те, которым есть что терять, - ответил Дзержинский. -
Рабочему, которому терять нечего, кроме своего барака и миски пустых щей,