вверх. - Но я, видишь ли, забыл что тебе уже скоро пять. Когда я тебя
видел в последний раз, ты была совсем крошечная.
широкой, веселой улыбкой.
разу и не замолчала. Где шапка, Садикики?
вошли с ней в вестибюль. Он тоже был маленький и убогий, но глаз радовали
детские рисунки, несколько отличных латунных моделей паровозов и куча
игрушечных домиков и раскрашенных деревянных человечков. Садик поцеловала
на ночь мать, потом повернулась к Шевеку и протянула вверх руки; он
нагнулся к ней; она деловито, но крепко поцеловала его и сказала:
"Спокойной ночи!".
уговоры дежурной - не шуметь.
время...
снизу вверх заглядывая ему в лицо, когда они вышли из общежития. - Здесь
детей кормили. Не очень хорошо, но достаточно. Здесь можно выращивать еду.
Уж в крайнем случае есть кустарник холума, можно набрать дикого холума и
истолочь в муку. Здесь никто не голодал. Но Садик я все же избаловала. Я
ее до трех лет кормила грудью, а что тут такого, чем бы я ее хорошим могла
кормить, если бы отняла от груди? Но на исследовательской станции в Рольни
этого не одобряли. Они хотели, чтобы я ее там сдала в круглосуточные ясли.
Они говорили, что я веду себя по отношению к ребенку, как собственница, и
не отдаю все силы обществу для борьбы с критической ситуацией. По
существу, они были правы. Но они были такие добродетельные. Никто из них
не понимал, что значит чувствовать себя одинокой. Они все было такие
коллективисты, индивидуальностей среди них не было. За это кормление
грудью меня грызли именно женщины. Настоящие спекулянтки телом. Я
цеплялась за это место, потому что там была хорошая еда - надо было
пробовать водоросли, чтобы определить, хороши ли они на вкус, иногда
получалось гораздо больше стандартной нормы, хоть на вкус они были, как
клей... а потом они нашли мне замену, более подходящую для них. Потом я
примерно на десять декад уехала в Начнем-Сначала. Это было зимой, два года
назад, когда письма не ходили, когда там, где ты был, было так плохо. В
Начнем-Сначала я увидела в списках это место и приехала сюда. Садик до
этой осени оставалась со мной в бараке. Я до сих пор без нее скучаю. В
комнате так тихо.
смену. Садик было пора отправлять, ей полезно жить среди детей. А то она
начала становиться застенчивой. Она очень хорошо держалась, когда я ее
туда отдавала, очень стоически. Маленькие дети вообще стоики. Они плачут,
если набьют себе шишку, но серьезные вещи принимают спокойно, не ноют, как
многие взрослые.
невероятно яркие, они мерцали и почти мигали из-за пыли, поднятой
землетрясением и ветром; от этого казалось, что все небо дрожит, словно
кто-то встряхивает осколки алмазов, словно солнечный свет искрится на
черной поверхности моря. Под этим беспокойным великолепием холмы казались
темными и устойчивыми, края крыш - острыми, свет фонарей - мягким.
Аббенай с Южного Взгорья... как это место называлось... из Красных Ключей.
Ночь была такая же, ветреная, звездная. Я бежал, бежал всю дорогу от
Равнинной улицы до барака. А вас там не было, вы уехали. Четыре года!
Голод - не голод, а надо было отказаться от этого назначения.
сообщить, что в институте я больше не нужен.
время проработать вместе. Одно время вообще казалось, что все
разваливается, правда? Города на Юго-Западе... в них совсем не осталось
детей. И сейчас еще нет. Они отослали из на Север, в регионы, где есть
своя еда или хотя бы надежда на нее. А сами остались, чтобы не
остановились заводы и рудники. Вообще чудо, что мы продержались, все мы,
правда?... Но, черт возьми, теперь-то я уж буду делать свою работу!
ударило током. Она, улыбаясь, встряхнула его.
фонарями, под звездами. Так же внезапно они разжали объятия, и Шевек
прислонился спиной к ближайшей стене.
Время выдачи обедов уже истекло, но повара как раз ели и дали
путешественнику миску похлебки и хлеба, сколько он хотел. Все они сидели
за самым ближним к кухне столом. Остальные столы были уже вымыты и накрыты
к завтрашнему утру. Большой зал казался пещерой, потолок уходил в тень, на
дальнем конце зала было темно, и только кое-где на столах поблескивали
чашка или миска, на которые падал свет. Повара и раздатчики, усталые после
рабочего дня, сидели тихо, ели быстро, разговаривали мало и не обращали
особенного внимания на Таквер и незнакомца. Один за другим они кончали
есть и вставали из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, мойщикам. Одна
старуха, вставая, сказала: "Не спешите, аммари; им еще не меньше часа с
посудой возиться". У нее было мрачное лицо и угрюмый вид, не материнский,
не доброжелательный; но она сказала это с сочувствием, с милосердием
Равной. Она не могла ничего для них сделать - только сказать: "Не
спешите", - и бросить на них мгновенный взгляд, полный братской любви.
могли сделать друг для друга.
долгое желание. Они даже не зажгли лампу; им обоим нравилось любить в
темноте. Первый раз они оба кончили, когда Шевек проник в нее, второй раз
они боролись и вскрикивали в исступленной радости, и продлевали вершину
наслаждения, словно оттягивали миг смерти, в третий раз они оба,
полусонные, кружили вокруг центра бесконечного наслаждения, вокруг
существа друг друга, как планеты, которые слепо, тихо кружат в потоке
солнечного света вокруг общего центра тяготения, покачиваются, бесконечно
кружат.
поверх Шевека на серый квадрат окна, а потом на Шевека. Он лежал на спине
и дышал так тихо, что грудь едва поднималась; его лицо, чуть запрокинутое,
в слабом свете было отчужденным и суровым.
нами бывало всегда. Через огромные расстояния, через годы, через пропасти
случайностей. Вот потому-то нас ничто и не может разделить, что он
приходит так издалека. Никакие годы, никакие расстояния, ничто не может
быть больше того расстояния, которое уже лежит между нами, расстояния
нашего пола, различия нашей сути, нашего сознания, этого расстояния, этой
пропасти, через которую мы перекидываем мост одним взглядом, одним
прикосновением, одним словом; и нет ничего легче. Посмотри, как он далек,
он всегда так далек. Но он возвращается, возвращается, возвращается...
работать, пока в лаборатории не нашли замену. Она работала по восемь часов
- в третьем квартале 168 года у многих рабочий день еще был длинным, как
при чрезвычайном положении, потому что, хотя зимой 167 года засуха
прекратилась, экономика еще далеко не пришла в норму. Для специалистов все
еще действовало правило: "На рабочем месте - подольше, в столовой -
побыстрее"; но нормы еды теперь были достаточными, чего не было ни год
назад, ни два года назад.
больным: после четырех лет голода все так привыкли к последствиям
трудностей и недоедания, что воспринимали их, как норму. У него был
"пыльный кашель", эндемичный для южной пустыни - хроническое раздражение
бронхов, как силикоз и другие заболевания рудничных рабочих, но там, где
он тогда жил, это тоже принимали, как должное. Он просто наслаждался тем,
что, если ему не хочется ничего делать, то он и не обязан ничего делать.
одновременно, и оба спали почти до вечера; потом Шерут, флегматичная
сорокалетняя женщина, переселилась в комнату к другой женщине, работавшей
в ночную смену, и комната осталась в распоряжении Шевека и Таквер на те
четыре декады, что они еще пробыли в Чакаре. Пока Таквер была на работе,
Шевек спал или уходил бродить по полям или по сухим, голым холмам над
городом. Перед вечером он подходил к учебному центру и смотрел, как на
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Пехов Алексей
Суворов Виктор
Пехов Алексей