Чтение 63–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

все-таки в армию. В заштатный Псковской пехотный полк, из которого был
изгнан с нетерпимым для чести моей позором и унижением.

Так и сделал. Просьбу мою поняли и уважили ее, представив меня с учетом
военных действий, полученных ранений и боевой награды в чин капитана армии.

Я тут же вернулся во Псков, представился командиру полка и написал рапорт
об отставке ради устроения семейных дел.

Кончились марши мои.

И начались встречи...

Встреча первая

Грустной она была. На семейном нашем участке городского Псковского
кладбища. Там батюшка мой кавалер российских орденов и боевых ранений
бригадир Илья Иванович Олексин и матушка Наталья Филипповна навеки
неразлучимо уж покоились рядышком...

- Да заплачь же ты, барин, Александр Ильич! - тряс меня, помнится, Савва
Игнатьич.

Савка мой, молочный брат, Клит мой верный, управитель всех сел, земель и
деревень моих. Матерым он стал мужиком, степенным, строгим и солидным. И
совсем недавно счастливо женился на премилой псковской мещаночке.

А я не мог тогда зареветь, пыль кавказских троп с сапог еще не отряхнув.

Поминали мы родителей своих у Саввы Игнатьича в семейном кругу в его
новом псковском доме. Супруга Настасья, милая и скромная, нам никак не
мешала, а лишь скрашивала грустную трапезу ту. Я совсем было в думы свои
влез, да Савка, почувствовав отсутствие мое за собственным столом, начал
неспешно и толково о делах докладывать: жить-то мне еще предстояло...

- Урожай два года подряд добрый выдался, и я выгодно продал его. Сейчас
бумаги посмотрите или на завтра оставим?

- Потом, Савва Игнатьич, потом все.

- Народу у нас прибавилось, сказки ревизские я вам тоже опосля покажу.
Одно скажу: рожали больше, чем помирали, так что с прибылью вас, Александр
Ильич...

Я слушал, а думал о своем. Я думал, что один остался на всем белом свете,
совсем один. В молодости не возникает этого чувства, в юные годы мы все -
Робинзоны на не обитаемом еще острове. Строим свою крепость, обрабатываем
свое поле, засевая его добрыми намерениями, мечтаем и надеемся, надеемся и
мечтаем. А потом находим Пятницу, и жизнь приобретает смысл. Не философский
- свой, личный, собою ощущаемый, как лично возделанное поле.

И ничего этого у меня не было. Ни поля, ни дома, ни Пятницы...

Впрочем, Пятница была. Полиночкой ее звали.

Странно, может быть, неприлично даже, но я о Полиночке, о невесте своей,
почти не вспоминал. Разве что по утрам, с похмелья. Это-то я потом понял,
почему не вспоминал, потом, а тогда казалось, что не думаю о ней просто
потому, что не могу представить ее рядом с собою на Кавказе. Я - солдат, без
прав и фамилии, при должности "куда пошлют". И вдруг рядом - околостоличная
Полиночка, единственная генеральская внучка. И что же, у начальства мне
отпрашиваться на семейные свидания или самовольно на них бегать? Нет, нет,
солдатская любовь должна быть где-то подальше от солдатской казармы. Где-то
на киоте, что ли, чтоб молиться на нее, верить ей и мечтать о свидании. А
подле солдатчины - только легкие влюбленности. Необременительные.

Были у меня такие? Ну а как же. Дело телесное, земное. А любовь всегда
неземной быть обязана. Тогда ты всю жизнь к ней тянешься, растешь из самого
себя. А к скучающей в Пятигорске чьей-то офицерской жене всю жизнь тянуться
не станешь. Равно как и к чернобровой вдовушке-казачке в Кизляре...

Вот потому-то я и не вспоминал о Полиночке своей. Не было ей места в
грубой, потной, а главное, очень уж гласной солдатской жизни, в которой все
настолько на виду, что и себя-то самого подчас не видно. Поначалу писал, а
потом... Когда к вам ответ на письмо через полгода приходит, не о чем писать
становится. Солдат в России - всегда круглый сирота, собственной судьбы не
имеющий...

-...Жить, понятное дело, в господском доме, в Опенках, - толковал тем
временем Савка, уже решивший за меня мою судьбу. - Но в Антоновку все же
заедем, Александр Ильич? И сам я давненько в ней не был, а ведь там -
могилка матушки Серафимы Кондратьевны...

Очнулся я. И сказал:

- Сначала - к Полиночке, Савка. К невесте моей...

Встреча вторая

После обязательных посещений, визитов и встреч во Пскове выехали мы с ним
на доброй тройке в генеральское именье.

Может, странным вам покажется, но я не торопился. Объяснить
неторопливости своей не берусь, только - учтите, что ли, - многое меж нами
пролегло. Целая Кавказская война...

- Александр Ильич?!

Бабушка Полиночки, Прасковья Васильевна, мне навстречу бросилась. И -
разрыдалась:

- Стало быть, чуяло сердце твое? Чуяло?..

Чахотка с кровохарканьем у невесты моей. Уж два месяца с постели не
вставала, в сад подышать на руках выносили. И за жизнь держалась только того
ради, чтобы меня увидеть.

- Сашенька, свет мой...

Еле шепчет, кружевного платочка от губ не отрывая...

- Прости меня, что не встречаю так, как мечтала. Не даровал мне Господь
здоровья. Единственно, что даровал щедро, так любовь... Это - великое
счастье...

- Молчи, умоляю тебя, молчи...

Я на колени стал у ее изголовья, шептал почему-то, вместо того чтобы в
полный голос... Обвалилось все во мне. Или - мимо меня сейчас все летело,
шелковым покрывалом лица касаясь. В пропасть все летело, в пропасть...

- Лучше я говорить буду. О Кавказе, о том, что случилось со мною, как
ждал я...

Забилась моя Полиночка в приступе. Страшный кашель сотрясал ее сухое
маленькое тельце, аж подпрыгивало оно. И платочек. Платочек батистовый, на
моих глазах меняющий цвет свой. Промок один, бросила она его, другой
взяла...

- Я с тобой жила. Все время с тобой и - тобою. И в казематах, и в боях...
Сил не хватило. Прости, любовь моя единственная. Прости меня...

- Я - выдержал. Все выдержал, Полиночка. И крест получил, и офицерское
звание. Вот поправишься ты...

Бормотал я слова, потому что в душе ничего, кроме страха, не было. Не
было любви, признаюсь, не ощущал я ее. Один страх ощущал. За себя...

...Невозможно лгать, когда в душе - пустота. Когда не о невесте своей
думаешь, а о себе лишь, о своем одиночестве завтрашнем, а не о ее -
сегодняшнем. Уже сегодняшнем, потому что отходила она, летела в черную
пропасть, а я скорее растерянность ощущал в себе, нежели отчаяние. И значит,
не было во мне любви, а был только страх... Страх очередного одиночного
каземата.

Нет, не было во мне любви. Не было...

Двенадцать дней она на моих глазах в эту пропасть летела, и я был подле
нее. Подле, но не рядом. Точно стоял, как тогда, в отвесную стену вжавшись,
а она - мимо меня, мимо, мимо...

А кругом уже какие-то приживалки да тихие дальние родственницы суетились.
Как мухи, что ли, мед почуяв. Генерал уже помер к тому времени, генеральша
Прасковья Васильевна вместе со своей единственной внучкой в ту же пропасть
летела, вот и зароились дальние наследницы в надежде урвать свой кусочек. А
не урвать, так вымолить, выпросить, выклянчить, стащить, в конце концов.

Что же, и мне так помирать придется? Среди мелких актеришек, неумело,
бездарно и бестактно скорбь изображающих? Шушукающих по углам, поспешно
карнавальные маски горя и печали на лики свои натягивая, тебя едва
завидев?..

О себе я думал. О себе.

* * *

Я даже с Прасковьей Васильевной ни о чем говорить не мог. Ни о чем
решительно. Она в своем великом горе пребывала, а я - в своем. Личном. Не о
Кавказе же с ней толковать...

А с Полиночкой дважды, а когда и трижды в день виделся и говорил. Правда,
чаще слушал, не было слов. То ли не было, то ли не мог я выговорить их, то
ли стеснялся чего-то...

- Все для любви рождаются. Только женщины не скрывают в себе главного
закона своего, а вы, мужчины, не самой любовью восторгаетесь, а способами ее
достижения. Слава, богатство, честь, подвиги, отвага куда важнее
оказываются, нежели само великое чувство это. Средства для вас всегда важнее
цели...

И все это - с улыбкой. Сквозь приступы кашля, сквозь кровь, сквозь алые
батистовые платочки. Это я потом понял, что она пыталась от горестных дум
меня отвлечь. В последний раз пыталась спасти, помочь и рассеять.

Но однажды - утром то было, она от завтрака отказалась, кое-как чашку чаю