говно суешь?
вот тебе самая подходящая посудина! -- и через малое время, несколько
поостыв, поясняет, что кринка ею вымеряна, нисколько она не больше всех
остальных посудин, просто я непутевый человек, изварлыженное дедом, ленивое
дитя, и если я, увалень и лоботряс, и завтра явлюсь с пустой посудиной --
она знает, какие меры ко мне принимать, какое воздействие для перевоспитания
придумать.
и далее Черная гора. Так вот, на исходе второго увала, по склону горы прежде
росла черника, самая детям доступная, близкая таежная ягода. За "большой"
ягодой ездили в горы на лошадях со вьюками, чаще поднимались на лодках вверх
по Мане и привозили ее столько, что хватало семье на зиму, да и прилавки
красноярского базара ягодным потоком залить хватало.
ребячьей артелькой, кто с чем, большей частью с туесами, а я со своей
знаменитой кринкой. Бабушка как чувствовала, как знала, что вот-вот наступит
крах жизни, и, провожая меня до заднего прясла по огороду, все наказывала:
"Мотри, не зазевайся, не заблудись, далеко седня идете (сейчас на этом месте
дачи, и не только черничник, но и лес здесь выпластали беспощадные
новожители), да кринку-то, кринку, мотри, не потеряй, не разбей!"
стряслось, а то разошлась, понимаешь...
редкая, но крупно налитая. Попадешь, бывало, на чистый кругляшок ягодника,
мелким камешником окруженный, и притихнешь хитро, думая, что тебя не слышно,
не видно, авось и не набегут, не обхватают тобой найденную полянку
сотоварищи твои, на дармовщинку падкие. Каждый деревенский житель этой
"хитрости" был подвержен, за что потом его жадюгой, мироедом и еще как-то
именовали и обличали да срамили люди, которым все нипочем. Хлеб у них на
деревьях булками растет, ягоды им брать ни к чему, готовые, уже сваренные с
сахаром па квартиру доставляют, к еде они привыкли магазинской, казенной, к
продукту, порой гнилому, в пищу негодному, а то и вовсе вредному для
внутренностей. Деревенскому люду некуда было деваться, все сами добывали,
всему добытому сами радовались и своим горбом, руками сотворенное, добытое,
было самое дорогое и сладкое.
еще немного, пяток-десяток синеватых еще ягодок на кусте, остальные
белоглазы либо с сизым отливом, но попадались кусты уже не просто в черном
крапе ягод, но с седоватым налетом были ягоды. Кустики черники, отяжелев под
ними, чубато клонились вбок.
разбалованные, не извольничавшиеся, не разболтанные мужики вершинник и сучья
складывали кучей. Давненько уже преют иные кучи, почернели, мохом поросли,
мелким грибом и сырой плесенью их истратило, в труху отходы превратились,
мурашки их да жучки источили, снега, ручейки и дожди в почву вмыли. Прель,
теплота, мякоть. Ну как тут, в тенистой духовитости, ягоднику не расти,
грибу не водиться. Растет ягодник и радуется себе, вольности своей таежной,
уединенной, братству травяному, тихому и редкостному. У всех цветочков, у
всякой травочки название есгь: вон по еланчику крупные цветы на согнутой
ножке, меж двух остроугольных сморщенных листьев, яркие рты их, молочно по
губам подернутые, раскрылись под язычком-колпаком, подбородок как у молодого
петуха. По-городскому они зовутся орхидеей, венериным башмачком,
по-деревенски просто -- бараньи мудушки. Здесь тебе и грушанка пестро
цветущая -- из двух, тоже круглых листочков, наподобие цвета каштана
вознесшись. Колокольцы, кукушкины слезки, майничек, таежная ветреница. Все
тут цветы долговязы, зеленью бедны, к свету тянутся, зато уж в лекарство
сплошь пригодные -- рви да суши. Черничнику здесь самое место, самая
благодать. "Ах вы, ягодки мои милые, ах вы, пташечки мои сизокрылые!" -- как
молитву, творю я радостную песню в честь своей удачи и тороплюсь, тороплюсь,
марая пальцы, губы бросовой или недоспелой ягодой.
опасение, что другие дети обсморгают кусты, оберут тебя, оторвут подметки на
ходу. Нет, лесная находка воспринимается даже не как открытие, она как
особое к тебе доверие этой Черной горы, этой тайги, в которой, конечно же,
есть душа и еще что-то, что слышит, зрит и понимает тебя. И вот, за доверие,
за старательность, за умение найти, открыть маленькую лесную тайну возникает
между нами тоже тайна, мне, стало быть, только мне и назначенная, потому
награда, она только мне и выпала. Никому не выпала, а мне вот выпала. Боязно
мне и чуть жутковато, но я знаю, ничего со мной не стрясется, потому что
тайна моя во мне, я никому не передоверю своего секрета. Я нащупываю
пальцами, быстро тереблю и ощипываю кусты, сыплю в кринку, подвязанную к
пояску, крепенькие ягоды. Брюшками пальцев прирожденного ягодника я угадываю
ягодку с изъяном, кособокую, сплюснутую, недозрелую и в рот ее. Коли
радостно глазу, сердцу, голове, пусть и брюхо порадуется. "Ах вы, ягодки мои
расхорошенькие! Ах вы, ягодки мои, черные горошинки!"
еще ничего не увидели, но сердце почуяло опасность и тук-тук-тук в грудь
колотится. Все кругом было спокойно и безмолвно, однако я почувствовал
чье-то присутствие, чей-то взгляд и, с детства лесом вскормленный, дерево за
деревом, камень за камнем, куст за кустом обегал, обшаривал тревожным
взглядом.
мной, возле моих ног. "Змея?!" -- ужаснулся я, заранее умирая. Медленно
перевел напряженный взгляд к ногам. Из прелой кучи сучков, уже искрошившейся
понизу, из переплетений черных палочек, как из-за тюремной решетки, на меня
глядел не моргая круглый глаз, в середке которого, будто капля росы в
углублении черничины, недвижной искрой горел свет. Совсем близко. В живой
глаз вонзенная острием искра эта вот-вот должна была проколоть живую плоть
глаза и взорваться в ней.
тряпично выцветшей багровой бровью.
хвороста. Какое-то время мы смотрели друг на друга, не отрываясь, оцепенело,
парализованно. Первый шаг назад я сделал совсем неосознанно. Коротенький,
как бы пробный шаг-другой -- отдалился бы я от пугающего места, с криком
рванулся бы ко вдали перекликающимся на ягодниках связчикам. Но мой шаг, мое
шевеление вспугнули птицу. Она словно взорвалась черным дымом, шумно подняла
над собой древесную ломь, разворошила прелую кучу и рванулась бежать, волоча
перебитую, почти уже отболевшую половину крыла.
сусликов из норы, губить крыс, кедровок и прочую птаху из рогатки,
сызмальства мечтающего о таежном зверованье, собственной добыче, как от
молодой собачонки, бестолковой, но уже с пробужденным охотничьим норовом,
убегать не надо.
подножия горы, метясь упасть на нее брюхом, выгнал ее на вершину, к
известковому обвалу, над которым в редком соснячке, на белизне первого мха,
кудрявился мелколистый брусничник. Поняв, что на чистине я быстро его
настигну или заставлю упасть с обрыва в камни и убиться, глухарь, я
разглядел, что это глухарь, линяющий, серый от пуха и подпушка, выступившего
на месте выпавших перьев, с обнажившимися коленьями костей в изгибе крыльев,
сделал круг по горе. Со спины глухарь ровно бы ржавчиной подернугый, под
гнилушки, в которых таился, окрашенный, с крупной, на картошку похожей
головой. Оттого, что с шеи птицы сошло перо и пеньки новых перьев разбродно
торчали порознь на крапчатой голой коже, а в крыльях перья едва означились
кисточками будущих синеватых перьев, никакого лету птице не было, и она не
махала, она дергалась суставами костей, инвалидно волоча перебитое,
беспомощное крыло.
ему было уходить способней. Глухарь прыгал, подлетал, может, на целую
сажень, помогая себе крыльями, одно из которых хотя и было повреждено, все
равно пыталось шевелиться, да больше мешало оно телу птицы в полете, то и
дело сламываясь.
Сколько гонял я раненую птицу по увалу, то теряя ее из вида, то вновь
вспугивая, -- почти не помню. Настиг я глухаря и захлестнул его палкой уже
за первым увалом, на спуске к огородам, в каменноузком ложке, куда глухарь
заскочил, надеясь спрятаться в теснине камней, в кустарнике, которые он
хорошо, видать, знал. Но, может, он решил заскочить в чей-нибудь огород и
скрыться в межевом бурьяне, где тоже, наверное, бывал и жировал не одиножды.
Однако я заступил тропку, не пускал глухаря вниз, и он пробовал взлететь на
скалистые отвесы, царапаясь когтями о камни, сбивая листья, выбивая из себя
последние старые перья. Но каждый подлет и прыжок отнимали у птицы остатние
силы. Вот он обреченно осел, вжался меж двух черных камней, втянул голову в
крупные кости плечей.
терял силы и где-то снова находил их. И чем меньше во мне было сил, тем
больше разгорался азарт и даже злость. Птицу я сперва бил тоже молча, но
потом завизжал от накатившей вдруг жути, попадал сучком больше по каменьям,
чем по кучке скомканного, уже бесформенного пера.
отдыхивался, глядя на мертвую птицу, робея до нее дотронуться. "Вот знать
будешь, как убегать, вот... -- беззвучно шевелил я губами, -- разбегался!.."
внизу, и сразу ударило в голову: это ж я догнал птицу! Добыл птицу! Глухаря!
Его и мужики-то, с ружьем-то не всяк может! А я добыл! Скорее, скорее домой!
Скорей, скорей к бабушке, к дедушке, к Алешке -- показать, рассказать!..