Чтение 63–й страницы книги ~Санин~

нечеловеческой жизнью.

Петр Ильич медленно ходит по заброшенным дорожкам, шурша своей палкой в
нападавших желтых листьях.

Когда здесь людно, шумно и весело, он никогда не приходит. Быть может,
он инстинктивно чувствует свою старость, убожество и неприглядность, а люди,
с их смехом и яркими лицами, мешают ему слышать что-то, слышное ему одному.

Он ходит мимо дач, садится на покинутую лавочку и долго, до тех пор
пока не потемнеет уже холодеющее осеннее небо, смотрит перед собою, должно
быть, ощущая веяние вечности, незримо проходящей над этим местом людской
радости и забавы.

Потом идет вниз k реке, под важными, зелеными и желтыми дубами, и
смотрит на затихшую хрустальную воду. Ложится на сухую редкую траву и по
часам лежит, уткнувшись головой в землю, слушая ее безмолвный говор и дыша
ее важным, спокойным дыханием.

Заходит он в места самые дикие, где река подошла к горе, а гора хотела
задавить ее и не могла. Река смеялась над горой, вся дрожа голубым и
серебристым смехом, а гора хмурилась и деревья шумели. Иногда огромные дубы
бросались с крутого берега в воду и топили поникшие изломанные ветви в
бегущей и смеющейся глубине.

Река играет струйками - голубыми от неба и зелеными от земли - и
кажется, будто кто-то быстро пишет на ней непонятные таинственные письмена.
Пишет и стирает и опять быстро пишет и стирает.

О чем говорят эти письмена, никто никогда не прочтет, но, очевидно, они
доходят до сердца Петра Ильича, по целым часам следящего за ними, и делают
его тихим и спокойным, как догорающий вечер человеческой жизни.

Лес, река, поля, небо и земля дают ему нечто, чего не дала ему пьяная
убогая жизнь и что наполняет его душу до нижайших глубин. И вид старого
певчего во время таких хождений торжественно задумчив и важен.

Возвращаясь и встречая кого-нибудь из немногих знакомых, он что-то
рассказывает, с важным видом стремясь передать то, чего передать не может. И
всегда почему-то заканчивает одной и той же фразой:

- И зимой... там прекрасно!.. Тишина-а... снежинки зыблются... снигирки
поют!..

Голос его переходит в высокий тенор и тает в воздухе, и чувствуется,
что этот человек, несмотря на все свое убожество, умеет как-то особенно
воспринять самую толику красоты жизни, и когда освободится от работы за
кусок хлеба, от водки и болезней, то наполняет свою жизнь так хорошо и
полно, что душа его становится счастливой.

XLIII

- Осень... Уже осень... Потом будет зима, снег... Потом весна, лето,
опять осень... зима, весна, лето... тоска! А что буду делать в то время я?
То же, что и теперь! - с тоской усмехнулся Юрий. - В лучшем случае отупею и
вовсе не буду думать ни о чем! А там старость и смерть!

Опять через его голову бесконечной чередой пошли мысли: и о том, что
жизнь прошла от него в стороне, и о том, что нет вовсе никакой особенной
жизни, а всякая жизнь, даже жизнь героев, полна скуки, томительных периодов
подготовки и безрадостных концов. Вспомнил он, что всегда жил в ожидании
начала чего-то нового, глядя на то, что делал в эту минуту, как на
временное, а это временное вытягивалось точно гусеница, разворачивало все
новые и новые коленца и уже становилось видно, что бледный хвост этой
гусеницы скрывается в старости и смерти.

- Подвига, подвига! - с тоской сжал руки Юрий. - Чтобы сразу сгореть и
исчезнуть, без страха и томления! Только в этом и жизнь.

Тысячи подвигов, один героичнее другого, нарисовались перед ним, но
каждый взглянул ему в лицо черепом смерти. Юрий закрыл глаза и совершенно
ясно увидел бледненькое петербургское утро, мокрые кирпичные стены,
виселицу, бледным силуэтом влипшую в мутное серое небо... Или чье-нибудь
озверелое лицо, дуло револьвера у виска, ужас, которого нельзя, кажется,
перенести и который надо пережить, удар выстрела прямо в лицо... Или нагайки
бьют по лицу, по спине... и по оголенному заду...

- И на это надо идти?.. С этим уже не считаться?

Подвиги побледнели, куда-то ушли и растаяли, а на месте их выглянуло
глумливое лицо собственного бессилия и сознания, что все эти мечты о
подвигах - детская забава.

- С какой стати я принесу свое "я" на поругание и смерть, для того,
чтобы рабочие тридцать второго столетия не испытывали недостатка в пище и
половой любви!.. Да черт с ними, со всеми рабочими и нерабочими всего
мира!..

И опять Юрий почувствовал прилив бессильной злобы, беспредметной и
мучительной для него самого. Неодолимая потребность что-то сбросить,
встряхнуться овладела им. Но невидимые когти держали крепко, и вползающее
чувство окончательной усталости стало подступать к мозгу и сердцу, наполняя
живое тело мертвой апатией.

"Хоть бы убил меня кто-нибудь... - вяло подумал Юрий. - Неожиданно,
сзади, чтобы я и не заметил своей смерти... Тьфу, какие глупости лезут в
голову!.. И почему непременно кто-нибудь, а не я сам? Неужели я
действительно такое ничтожество, что у меня не хватит силы покончить с собой
даже при полном сознании, что жизнь доставляет только одни мучения?.. Ведь
все равно умирать рано или поздно придется?.. Что ж это... копеечный
расчет!.."

Но тут Юрий мысленно как бы пригнул себя к земле и, скривив лицо,
посмотрел на себя сверху, "с презрением и болезненной насмешкой.

- Нет, шалишь, брат, дудки! Ты только подумать мастер, а как дойдет до
дела... Куда уж тут!

Маленький холодок у сердца, любопытный и трусливый, почувствовал Юрий.

- А попробовать?.. Так, не серьезно... в шутку!.. Не то, чтобы... а
так... все-таки любопытно!.. - как бы извиняясь перед кем-то, сказал он
себе.

Было очень трудно и стыдно достать револьвер из ящика стола и пугала
нелепая мысль, как бы сегодня вечером на бульваре не узнали, не догадались
Дубова, Шафров, Санин и больше всего Карсавина, какие детские опыты над
собой производит он.

Воровски сунув револьвер в карман, Юрий вышел на крыльцо в сад. На
ступеньках тоже лежали сухие желтые, как трупы, листья. Юрий пошевелил их
носком, прислушался к слабому шороху и стал насвистывать долгую и печальную
мелодию.

- Что затянул? - шутя спросила Ляля, с книгой и зонтиком проходя из
сада в дом. Она ходила к реке на свидание с Рязанцевым и возвращалась свежая
и счастливая от поцелуев. Им никто не мешал видеться где и когда угодно, но
в тайне, в пустоте и молчании заглохшего сада было что-то острое, отчего
поцелуи были судорожные и уже трогали в Ляле новые желания.

- Точно молодость свою хоронишь! - прибавила она проходя.

- Глупости, - сердито возразил Юрий и с этого момента почувствовал
приближение чего-то, сильнее его самого.

Как животное в предсмертной тоске, он стал томиться и искать себе
места. Во дворе его не было, там все раздражало, и Юрий пошел к реке, по
которой плавали желтые листья и паутина, сбросил в воду сухую ветку и долго
смотрел, как расходились от нее мелкие быстрые круги и вздрагивали плавающие
листья. Потом опять пошел к дому, где последние красные цветы красным
трауром одиноко и печально высились посреди помятых и пожелтелых клумб. Юрий
постоял над ними и опять ушел в середину сада.

Там уже все было желто, и ветки бархатно чернелись в кружеве золотых
листьев. Было только одно зеленое дерево - дуб, важно хранивший свои резные
листья. На скамейке, под дубом, сидел и грелся на солнышке большой рыжий
кот.

Юрий грустно и нежно стал гладить пушистую спинку и почувствовал, что
слезы подступают к горлу.

- Пропала вся жизнь, пропала вся жизнь... - машинально повторил он
слова, казавшиеся ему бессмысленными, но трогавшие за самое сердце, точно
тоненьким острием подрезывая его.

- Но ведь это все вздор!.. У меня вся жизнь впереди... Мне еще двадцать
шесть лет! - мысленно крикнул он, на секунду вдруг освобождаясь от тумана, в
котором бился, как муха в паутине.

- Эх, не в том дело, что двадцать шесть лет, и не в том дело, что вся
жизнь впереди!.. - махнул он рукой. - А в чем?..

Неожиданно всплыла мысль о Карсавиной, о том, что после вчерашней
омерзительно позорной сцены невозможно встретиться с ней, а не встретиться
нельзя. Представилась встреча, стыд ошеломляюще наполнил и сердце и голову,
и мелькнула мысль, что лучше умереть, чем это.

Кот выгнул спину и умильно замурлыкал, точно самовар завел песню. Юрий
внимательно поглядел на него и стал ходить взад и вперед.

- Жизнь заела... скучно, скверно... А впрочем, не знаю что... Но лучше
смерть, чем увидеться с ней!

Прошел, тяжело шагая, кучер с ведром воды. И в ведре плавали мертвые
желтые листья. На крыльцо дома, видное сквозь ветки, вышла горничная и
смотрела на Юрия, что-то говоря. Юрий долго не мог понять, что она говорит
ему. Между ним и всем, что его окружало, стала таять и рваться связь. И с
каждым мгновеньем он незаметно становился все дальше и дальше, уходя от
всего мира в темную глубину своего одинокого духа.

- Ах да, хорошо... - сказал он, наконец разобрав, что горничная зовет
его обедать.

"Обедать? испуганно спросил он себя, - идти обедать!.. значит, все
по-старому и опять жить, мучиться, опять надо решать, как быть с Карсавиной,
с моими мыслями, со всем?.. Надо скорее... а то надо идти обедать, и я не
успею!"

Странная торопливость охватила его, а дрожь стала бить все тело, тонко
проникая во все суставы, в руки, ноги, в грудь. Горничная, заложив руки под
белый фартук, стояла на крыльце и не уходила, видимо стараясь надышаться