Чтение 63–й страницы книги ~Затеси~

-- Всамделишного! Вышел утресь побрызгать, глядь -- а он по огороду
ходит на долгих ногах, че-то там в траве имат и меня не видит. Хлобысь его
из ружья первым номером -- он и лапы кверху! И нету ваших!..

-- И вовсе это не Штраус, -- тут же заспорила Устинья. -- Штраусы в
Расее не водятся. Штраусы в жарких странах живут и яйца по пуду носют --
учила я в школе, помню...

-- К-кто же это?

-- Журавель.

-- Хрен с им! Пусть журавель. Все одно на Штрауса похо- жий, --
возразил Ванька и радостно потряс головой, -- поморговала, лягушками,
говорит, штраус твой питается! Ну его! Поросенку отдала. А тому чЕ? СсопЕел!
Свинья и есть свинья, хоть чЕ ссопЕет...

Ванька чесал за ухом у приластившегося к нему пса и широко, с таким
смачным воем зевал, что пес, глядя на него, зазевал и завыл. Блаженно
щурясь, глядел Ванька на реку, на леса, синеющие за ней, потом ковыльнул в
сенцы, забренчал ковшиком и, гукая горлом, стал большими глотками пить воду
из липового бочонка, в котором черной головешкой плавала чага, -- Ванька
прибыл сюда из города с язвой желудка, давно уж ее залечил молоком и настоем
чаги, но так к питью этому привык, так поверил в его чудо-силу, что до сих
пор потреблял настой вперемешку с брагой и денатуратом, заверяя всех: ни
голова, ни брюхо у него не болят и вообще он молодец -- бросил город,
душегубку дымную, поправился на природе вон как хорошо и проживет, как его
дедушка Архипенко, переселенец с Украины, не меньше ста лет!

-- Если, конечно, в реке не утону...

Я залез на печь. Ванька, тукая своей деревяшкой, ходил по двору,
собирая весла, сети, чтобы ночью поботать по здешним курьям и заостровкам
щуренков, язя, ну и все, что попадается, -- днем-то нельзя, днем рыбнадзор
притесняет.

Слышно, как спихнул Ванька лодку по камням, как шлепнул веслами пробно,
подбил уключину, высморкался с треском за борт и поскребся гребнями, затянув
тихую песню без слов -- голоса и слуха у Ваньки нет, не в предков своих
голосистых он удался, и оттого пел он лишь на природе, где некого
стесняться.

-- Ружье-то пошто взял? -- окликнула Ваньку с берега встревоженная
Устинья.

-- Как же -- мужик и без ружья! Штраус попадется опять или кто...

-- Штра-аус!.. Знаю я этих Штраусов! Не связывайся с рыбнадзором,
обормот. Арестуют!..

-- Еэсь, гражданин начальник! -- уже издали, чуть внятно откликнулся
Ванька.

Устинья управлялась по хозяйству, принимаясь время от времени громко
ругаться, кричать на скотину, но, вспомнив про ночевальщика, переходила на
сердитый шепот, и чем позднее становилось время, тем чаще она выскакивала на
берег, встревоженно всматривалась в густую августовскую темень и слала на
голову большеносому кровопийце ужасные проклятья: утонул бы скорее, так
легче бы ей было, схоронила бы, оплакала, и все, -- Но, вспомнив, что бабий
язык притчеватый, наветный, тут же спохватывалась и уже совершенно иным,
жалостливым тоном вопрошала у себя, а может быть, у кого и повыше:

-- Где вот он? Где? Прямо все сердце изболелось...

Бесплатный спектакль

В деревне в первых классах учился я вместе с Липкой-зуд, худенькой,
золотушной девчонкой, все время сующей куда попало руки, и еще шеей вертела
она постоянно, может и в самом деле зудела у нее кожа под воротником. Лицо
девочки выражало оживление ужаса, глаза смешанно-водянистого цвета
ошарашены.

От золотухи на лице Липки остались пятна не пятна, какие-то блеклые
разводы, ровно бы на желтое, почти коричневое, кто-то плеснул снятого
молока, или было лицо обморожено и плохо оттерто. В юности Липка
выправилась, в девках была бойка характером, резво танцевала, громко
смеялась и прижила ребеночка с кем-то из вербованных или ссыльных трудяг.

Я долго не был в деревне и забыл бы, наверное, про Липку, если б мой
деревенский дружок не купил избу против старого, чем-то давно мне знакомого,
так и сяк перекосившегося дома.

Однажды я увидел на скамейке через улицу довольно пожилую, вдоль и
вкось и еще накрест изморщенную худющую женщину, у которой грузно отвисла
одна грудь, а другой вроде бы и не было, и мордатого мужика в давно
нестиранной рубахе, к которой, однако, был прицеплен синтетический галстук
на резинке, давно уже не роняющий искру.

Мужик и баба уютно расположились на скамье. У подножия бугылки на
расстеленной газете белел кусок сала, вяло свисал со скамьи вечерошний
зеленый лук. Захватанный пальцами, словно испятнанный серой, мутный
здоровенный стакан переходил из рук в руки. Мужик с бабой братски из него
пили, громко разговаривали, хохотали, задирая прохожих, кого и выпить
приглашали.

-- Это ведь Липка-зуд, -- сказала мне мать друга. -- Неужто не узнал?

-- Чего они тут, на виду водку хлещут?

-- Чтоб все видели, как они гуляют. Чтоб шик показать. Скоро спектакль
начнется.

Я чем-то занялся и забыл про дружную пару, как вдруг на улице раздался
громкий баян и женский прокуренный голос сорванно выдал:

Мы едали -- не пропали

И потом не пропадем!..

Я выглянул в окно. Пьяная Липка, обнажив желтые клыки, пустым,
провально-черпым ртом изрыгала препохабные частушки, неожиданно довольно
умело подыгрывая себе на баяне.

Кто-то из деревенских плевался, кто-то пробегал мимо поскорее, а больше
хохотали, забавлялись. Но приезжий человек, живший рядом с избой друга, не
выдержал, сделал замечание Липке, и она тут же исторгла давно заготовленный
ответ:

-- Я в гробу всех видела!

Мужичок встал возле Липки обороной:

-- Мы -- дети культпросветучилища!.. Кы-то желаит культурно
побеседовать?

Желающих не находилось.

-- В училище они и схлестнулись. Пока наш клубишко не сгорел, работали
там, танцы играли, постановки представляли, ну и фулюганничали, конечно. А
теперь вот на поминках, на свадьбах играют да на улице спектакль бесплатно
представляют, -- рассказывала мать друга. -- Ты погоди, погоди, чЕ дальше-то
будет...

Я чем-то опять занялся и снова забыл про гуляк, и черти меня вынесли за
ворота. Липка, подстегнуто охнув, двинулась ко мне, раскинула руки,
облобызала, взасос целуя широко раззявленным, луком, табаком и сивухой
воняющим ртом.

-- Ты смотри, с-сэка, чЕ делат? -- сурово заметил муж Липки. -- Пр-ри
народи!..

-- Да ты чЕ? Ты чЕ? -- оторвавшись от меня, возмутилась Липка. -- Это ж
наша гордость! Пи-исарь! -- И откуда-то, показалось мне из-за лифа, извлекла
бутылку. -- И не стало у нее никакой груди. -- Пей! -- совала она мне
бутылку. Я пятился, даже в отдалении чуя согретую слабым теплом, взболтанную
самогонку в нечистой посудине. -- Пей! ЧЕ ты?! Угошшаю!

Выскочила мать друга, закричала:

-- Не трогайте человека, срамцы этакие! -- бесцеремонно оттолкнула