несколько дней. Вы -- другой.
поняла, что все эти месяцы служила для вас игрушкой. Вам было скучно, было
нечем занять свой досуг. Я случайно оказалась под рукой. Вы изменились
внутренне, стали жестче, более замкнутым.
всех отношениях.
это. Поль на днях сказал то же самое. Тогда, когда вы обожгли себе руку. Вы
отгородились не только от меня, но и ото всех остальных. Вот почему нас так
удивило, что вы предложили нам поездить по свету. Судя по вашим поступкам за
последнюю неделю, создалось впечатление, что хотите вы лишь одного:
вырваться отсюда.
всех вас. О замке, о фабрике, о маман, о Мари-Ноэль, о всей семье -- вы не
выходите у меня из головы. Уехать отсюда! Да это последнее, чего бы я
захотел!
только обманывала сама себя. Глупо с моей стороны. Вы никогда не были в меня
влюблены, даже чуть-чуть, верно?
раньше, но сомневаюсь.
не считаете нужным притворяться. -- Рене помолчала, затем медленно, словно
против воли, добавила: -- Поль этого не говорит, но я уверена, думает, и я
тоже начинаю так думать... Вы хладнокровно подписали этот новый контракт,
рассчитывая... рассчитывая, что может произойти то, что произошло сегодня?
ужас при мысли, что человек, вскруживший ей некогда голову, способен на
такой поступок, мало того -- как бы делает ее своей сообщницей.
Франсуаза умрет, то вы ошибаетесь, Рене, -- сказал я.
почувствовала внезапно, как ужасно то, что было между нами. Неделю назад я
не покинула бы Сен-Жиль, но теперь... -- Она повернулась и стала подниматься
по лестнице, -- ...теперь я знаю, что не могу больше здесь оставаться. Я
должна уехать отсюда -- это для нас, для Поля и меня, единственная надежда
на будущее.
действительно ли смерть Франсуазы заставила ее устыдиться или моя холодность
и равнодушие к ней как к женщине убили ее вожделение?
мое предложение им двоим, Полю и Рене, исходило не из моих уст -- того
одинокого, замкнутого меня из прежней жизни -- и не из уст Жана де Ге, чьей
тенью я стал; это было делом третьего, того, кто ни Жан, ни Джон, стал
сплавом нас обоих и, не имея телесного обличья -- порождение не мысли, а
интуиции, -- принес нам обоим свободу.
двустворчатую дверь, я поднялся в башенку по винтовой лестнице и переступил
порог, думая, что девочка еще не разделась и молится у своего самодельного
аналоя. Но долгий день взял, наконец, свое. Мари-Ноэль была в постели. Она
спала. В ногах кровати стояли две зажженные свечи, между ними -- утенок. В
руках девочки, сложенных на груди, спал целлулоидный младенец с проломленной
головой, а к изголовью была приколота бумажка, где я прочел следующие слова:
. Да, я ошибался, когда подумал, будто больничная часовня
не затронула ее воображения.
спустился по башенной лесенке и прошел на противоположную сторону замка -- в
другую, большую, башню. Здесь не горели свечи, светилась лишь одна лампа
возле постели, и лежавшая на подушках женщина, в отличие от девочки, не
спала. С бледного измученного лица на меня выжидательно смотрели ее запавшие
глаза.
крепко ее сжала.
сказала ей: вы мне не нужны, сегодня обо мне позаботится господин граф. Ты
ведь хотел, чтобы я так сказала, верно?
ночь как защиту против мрака и мне нельзя шевелиться, нельзя забрать ее,
иначе связь между нами ослабнет и смысл моего присутствия здесь будет
потерян.
все останется позади, я переберусь в мою старую комнату внизу.
знаю, где я -- в настоящем или в прошлом.
стеклянным колпаком неторопливо качался взад-вперед, и казалось, что минуты
идут очень медленно.
замке. Ты снова воевал в рядах Сопротивления, и я читала во сне записку,
которую ты сумел мне передать в тот день, когда застрелили Мориса Дюваля. Я
перечитывала ее раз за разом, пока до жути не разболелась голова. Но тут ты
дал мне морфий, и сон исчез.
стрелки четко выделялись на темном циферблате, а тикали они так быстро и
тихо, словно билось живое человеческое сердце.
буду рядом.
сторон надвинулись темные тени и поглотили меня. Мною завладело отчаяние,
прячущееся в темноте, а графиня принялась говорить в полусне, который я не
мог с ней разделить, и только слушал ее бормотанье под тиканье часов. Иногда
она громко вскрикивала и проклинала кого-то, иногда принималась молиться,
один раз разразилась неудержимым смехом, но ни разу за то время, что ее
преследовали бессвязные видения, не попросила о помощи и ни разу не разжала
пальцев на моей руке. Когда, вскоре после пяти часов утра, графиня, наконец,
заснула и я, наклонившись над ней, всмотрелся в ее лицо, я не увидел больше
на нем маски, скрывающей месяцы и годы страданий. Прежде измученное,
настороженное, оно показалось мне умиротворенным, расслабившимся и, как ни
странно, красивым, даже не старым.
ГЛАВА 24
кресла, вышел из комнаты, спустился через безмолвный дом в гостиную и,
открыв стеклянные двери, вышел на террасу. Потом пересек ров и прошел под
каштанами в парк, к каменной Охотнице, стоящей в центре расходящихся от нее
дорожек. Воздух был холодный и прозрачный, как всегда перед рассветом, и
небо, потерявшее глубокую ночную черноту, посерело, словно отступая перед
натиском дня; звезды побледнели, отодвинулись, на западе стайка Плеяд уже
садилась за темные деревья. Отсюда, от статуи на вершине холма, мне были
видны замок, и деревня за ним, и церковка, пронзающая шпилем небо, и кучка
домов у церкви -- они казались одной крестьянской усадьбой, -- и
поднимающиеся к востоку поля, и лес за ними; все вместе делало Сен-Жиль
единым целым, состоящим из замка, церкви и деревни.
бледнело и вокруг становилось светлей, замок и деревня приобретали объем и
четкий контур, сама земля, казалось, тоже облекалась плотью, от нее исходил
влажный острый запах, ночная влага и утренняя роса будто слились воедино,
чтобы сделать почву плодородной. Деревья окутывал белый туман, теплый и
рыхлый; вскоре он исчезнет, обнажив золотисто-багряные кроны. И вот, словно
по волшебству, не успело взойти солнце над вершиной холма за деревней, как
деревня проснулась. Казалось, прошла одна минута, а из труб уже потянулись
дымки, залаяли собаки, замычали коровы. Я больше не был оторван от людей, --
оцепеневший от усталости сторонний наблюдатель, я был одним из них, стал
частицей Сен-Жиля. Я подумал о кюре, пробудившемся навстречу новому дню, --
его безмятежное лицо омрачится, стоит ему вспомнить о несчастье, постигшем
обитателей замка; он, наверное, тут же вознесет молитву обо всех, кто понес
эту тяжелую утрату, и вера его, как талисман, оградит их от зла и, не имея
границ, обнимет всех, кто его окружает. Я подумал о неизвестных мне жителях
Сен-Жиля, которые пришли вчера в церковь на панихиду из уважения к Франсуазе
и стояли там, опустив головы и потупив глаза. Среди них были и Эрнест,
водитель грузовика, и Жюли, и ее внучек Пьер. И внезапно я понял, что меня к
ним влекло не любопытство, не сентиментальность и не пристрастие к
колоритным фигурам, но нечто более глубокое, более сокровенное -- желание,
чтобы они благоденствовали, столь жгучее, что, хотя проистекало оно из
любви, оно казалось сродни страданию. При всей своей силе желание это было
вполне бескорыстным -- ведь я и не помышлял о близости с ними -- и
относилось самым удивительным образом не только к жителям Сен-Жиля и тем,
кто как бы сделался частью меня самого, кто спал сейчас за стенами замка, но
и к неодушевленным предметам -- контуру холма за деревней, песчаным дорогам,