в нос. - Задержанный обязан беспрекословно подчиняться указаниям органов
правопорядка. Марш вперед.
распростертое на полу женское тело.
изречение.
мультфильм.
левостороннее движение.
Часть третья. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ БОМБЕЙ
16
зданием, которого никогда не видал, зданием такого размера, что все мое поле
зрения занимала бескрайняя стена, лишенная каких-либо деталей, за
исключением маленькой железной двери, расположенной чуть вправо от меня, -
точнее, двери, которая казалась маленькой, не больше мышиной норки, на фоне
окружавшей ее жуткой громады серого камня. Подталкиваемый дубинкой
полицейского, я покорно шел к этой двери от автомобиля без окон, на котором
меня увезли от страшного места, где умерла моя возлюбленная. Я пересек
безмолвную и пустую улицу, недоумевая: ведь улицы в Бомбее никогда не
безмолвствуют и никогда, никогда не пустуют; здесь не бывает "ночного
затишья" - так, по крайней мере, я раньше думал. Приблизившись к двери, я
увидел, что на самом деле она огромна, что она высится передо мной, как
врата собора. Как же необъятна должна быть стена! Она простиралась, она
нависала над нами, заслонив собой грязную луну. Сердце у меня упало. Переезд
почти не помнился. Скованный наручниками в темноте, я потерял всякое чувство
направления и времени. Где это я теперь? Что кругом за люди? То ли это
действительно полицейские, арестовавшие меня по подозрению в торговле
наркотиками, а теперь еще и в убийстве, - то ли я случайно перескочил с
одной из страниц, с одной из книг моей жизни на другую; в жалком моем,
растерзанном состоянии позволил водящему по строкам пальцу соскользнуть с
привычной повести в этот чужой, диковинный, непостижимый текст, который,
оказывается, лежал внизу? Да; что-то в этом роде, какое-то недоразумение.
уголовщиной? Ошибка какая-то!
чудища уголовного мира, многие громилы и страхолюды превратились в тени
теней. Нет никакой ошибки, бандюга! Заходи давай! Вонища внутри неимоверная.
наполнились адским воем:
На тот свет, считай, попал.
муками и разлуками, меня вели люди, щелкающие бичами, с головами диких
зверей и с ядовитыми змеями вместо языков. Инспектор не то ушел, не то сам
превратился в одного из этих чудовищных гибридов. Я пробовал задавать зверям
вопросы, но их возможности общения не простирались дальше физических
действий. Пинки, тычки, даже удар бича, ожегший мне лодыжку, - такова была
сумма их ответов. Я перестал спрашивать и двигался все дальше в тюремную
глубь.
слона, и в руке он держал железный полумесяц, позвякивающий ключами. Крысы
почтительно сновали у его ног.
человек-слон. - Здесь поплатишься за все твои грехи. Мы обработаем тебя так,
как тебе и не снилось.
меня затолкали в камеру. Дверь - нет, не дверь, а вся жизнь, весь прежний
способ существования -захлопнулась. Я ошеломленно стоял во мраке.
солома, мерзкие лужи, и всюду, во тьме, - тараканы. Шагнешь - хрустят под
голой ступней. Стоишь неподвижно - лезут вверх по ногам. Судорожно
нагнувшись, чтобы стряхнуть их, я провел волосами по стене моей черной
клети. Тут же тараканы посыпались мне на голову, побежали по спине. Я
чувствовал их на животе, в волосах лобка. Я стал дергаться, как марионетка,
шлепать себя руками, вопить. Это было начало - начало обработки.
ночи. Я не спал ни минуты; борьба со зловредными тварями отняла все мои
силы. Я рухнул на ворох соломы, который должен был служить мне постелью, и
крысы метнулись оттуда в разные стороны. В двери распахнулось окошечко.
Надзиратель. - Даже вегетарианцы приходят к этому под конец; а ты, сдается
мне, никогда от мясца не отказывался.
плаща (хлопающие уши) и трубкой кальяна (хобот). Этот тип был не мифическим
Ганешей, а отъявленным негодяем и садистом.
улице.
длинную струю ярко-красной бетельной слюны в направлении моих босых ног. -
Живут в городе и знать ничего не знают про его сердцевину, про тайну его.
Для тебя она была невидима, но теперь-то мы тебе зрение прочистим. Ты - в
центральном Бомбее, в бомбейской центральной. Здесь брюхо города, его кишки.
Поэтому, естественно, здесь много говна.
ларьки, базары. Я не видел ничего подобного.
и пидарасу? - проревел человек-слон. -Ты слепой был, теперь разувай глазки.
избавлю вас от подробностей. Айриш, Камоинш да Гама, а впоследствии и моя
мать изведали прелести англо-индийских тюрем; но это самобытное
постимперское учреждение лежало далеко за пределами всего, что могло им
пригрезиться. Это была не просто тюрьма; это была школа. Голод, истощение,
издевательство и отчаяние - хорошие учителя. Я быстро усвоил их уроки -
осознал свою вину, никчемность, брошенность всеми, кого мог назвать
близкими. Я получил по заслугам. Все получают по заслугам. Я сидел,
привалившись спиной к стене, уронив голову на колени и сцепив руки вокруг
лодыжек; тараканы беспрепятственно ползали по всему моему телу.
начнутся.
авитаминоз, дизентерия, инфекции мочевыводящих путей. Малярия, холера,
туберкулез, тиф. И я слыхал про новую заразу, у которой нет еще имени. Она
косит шлюх -говорят, они сперва превращаются в ходячие скелеты, а потом
подыхают, но сутенеры из злачных мест Каматипуры скрывают это. Тут мне,
правда, контакт со шлюхой не грозит.
отлипает от тела, как мне давным-давно снилось. Но в нынешнем варианте сна
вместе с кожей я лишался всех составных частей моей личности. Я становился
никем, ничем; точнее сказать - тем, что из меня хотели сотворить. Я
превращался в то, чем меня обзывал Надзиратель, что чуяли мои ноздри, к чему
с растущим вожделением приглядывались крысы. Я превращался в тухлятину.
несчастье и винил больше всех мать, которой отец не в силах был сказать
"нет". - Ибо что это за мать, если она готова без всякой серьезной причины
уничтожить своего ребенка, своего единственного сына? - Не мать, а чудовище!
-
Кали*, наша бешеная богиня, носится повсюду в губительном танце. - И помни,
о Беовульф, что мать Гренделя** еще страшней, чем он сам... Ах, Аурора, как
легко ты обратилась к детоубийству, с какой ледяной стремительностью ты
решилась отправить свою плоть и кровь на последнее издыханье, извергнуть
сына из атмосферы материнской любви и бросить в безвоздушное пространство,
где язык его распухнет, глаза вылезут из орбит и он умрет ужасной смертью!
моей рукой-дубинкой вырос в этого молодого старика. У тебя всегда был к
этому вкус - к пинкам и толчкам, к шлепкам и тычкам. Смотри, под твоими
ударами смуглая кожа ребенка начинает играть радужными кровоподтеками,
похожими на бензиновые пятна. УХ, как он вопит! Сама луна бледнеет от этих
воплей. Но ты безжалостна и неутомима. А когда он уже весь ободран,
превращен в массу без оболочки, в существо без четких границ, тогда твои
руки смыкаются у него на горле, и мнут, и жмут; воздух вырывается из его
тела сквозь все отверстия, он пердит собственной жизнью, как ты, мама,
однажды пернула и выпустила его в жизнь... и вот уже в нем остался один
только вздох, один последний колышущийся пузырек надежды...
жалости к себе; я понял, что думал вслух.