состоявшего из зубрежки, ночных дежурств, торопливых практических занятий,
времени, делившегося не на дни и часы, а на детские и инфекционные, вдруг
выглянула весна. Однажды, идя с утомительного дежурства в Институте скорой
помощи, я посмотрела на небо и убедилась, что земля, как ни странно,
продолжает свой бег вокруг солнца, не обращая внимания на заботы и огорчения
очередного выпуска молодых врачей. Небо было весеннее, нежная луна, едва
заметная в его прозрачной голубизне, медленно уходила, ночные пушистые
облачка тепло розовели, освещенные солнцем, а оно - великолепное,
красно-желтое, тоже весеннее - уже вставало где-то далеко, готовясь ринуться
в город.
вышли замуж. Эту "кампанию" начала, к общему изумлению, тихая, сдержанная,
молчаливая Верочка Климова, вышедшая за того молодого военного врача,
который водил меня на гастроли МХАТа. Я же и познакомила их - недаром на
свадебном обеде третий, после жениха и невесты, тост был провозглашен за
меня. Потом вышла Машка Коломейцева и тоже удивила - не потому, разумеется,
что вышла, но потому, что, отвергнув множество завидных женихов, выбрала
студента-египтолога - худого, лохматого, в темных очках и погруженного в
книги, интересовавшие его, кажется, гораздо больше, чем Машка.
одну свадьбу - не институтскую, а нашу, лопахинскую, о которой я еще
расскажу.
сих пор я жила, не получая этих длинных, ласковых писем.
государственными экзаменами, которые начались в июне. Девочки потащили меня
на "Похищение из сераля" Моцарта; я мгновенно заснула и открыла глаза, когда
похищение уже совершилось. Во втором акте я вдруг обнаружила за щекой
карамель - должно быть, снова вздремнула. Зато к концу третьего окончательно
пришла в себя и потребовала у девочек, чтобы оперу показали сначала.
дворе, объявил, что у нас "жалкий полузадохшийся вид", и доказал, что для
того, чтобы сдать госэкзамен, нам нужны три вещи: гулять, гулять и гулять. И
мы пошли в Ботанический сад. Это была странная прогулка! Оля все время
громко дышала и говорила: "Внимание! Вентиляция организма", а я изображала
артистку Колумбову из Московского театра эстрады. Потом мне захотелось
посидеть в беседке на холме, с которого открывался вид на длинную аллею,
красиво расчерченную параллельными косыми тенями, но Оля не дала, объяснив,
что мы должны не сидеть, а "драться за здоровый отдых".
подле оранжереи пахло легкой горечью, нежные молодые побеги елей были уже
темные, твердые - верный признак, что лето в разгаре. Часа три мы бродили по
саду и наконец уснули где-то в кустах, голодные, счастливые, пьяные от
воздуха, зелени и неслыханного, давно забытого фантастического безделья.
втроем - Оля, Лена Быстрова и я, - и счастливый день в Ботаническом давно
казался мне полусном. Помнится, мы обсуждали в этот вечер сложившийся план,
согласно которому наша группа не должна была попасть к Гиене Петровне
(таково было прозвище некой Елены Петровны М., доцента по детским болезням),
когда в дверь постучали, позвонили и на пороге показалась нарядная,
похорошевшая, смущенная, в новой шляпке с вуалью Ниночка Башмакова.
объяснился ей в любви и она пришла, чтобы немедленно обсудить со мной,
серьезно это или несерьезно. Но на этот раз у меня не было времени, и,
усадив ее тут же в передней на диванчик, - это было в квартире Быстровых, -
я сказала решительно:
задумчивым - это было поразительно! - видом. Спохватившись, что закрасила
мою щеку, она вынула платочек, стала оттирать, размазала и сказала
счастливым голосом:
Поэтому я тоже сказала "уф", но с другим - нетерпеливо-страдающим
выражением.
театр.
в большой, известный всей стране театр, - и я от всей души поздравила Нину.
Когда твой дебют? Я весь институт приведу! Скоро?
зажмуренных глаз.
умный для меня, но мне не страшно, что он такой умный, а между тем даже с
тобой иногда почему-то страшно. И он любит меня! До сих пор, когда мне
объяснялись, я как-то не чувствовала. А теперь почувствовала - и знаю
наверное и убеждена, что ему все равно, что я хорошенькая и пою, а важно
совершенно другое. Он мне давно понравился, еще в прошлом году, но,
понимаешь, мне даже в голову не приходило, - во-первых, потому, что он
всегда был погружен в музыку, то есть в себя, а во-вторых, потому, что он
знаменитый.
почему Нина с гордостью произнесла это имя. Но потом афиша Филармонии
мелькнула передо мной, статья в "Вечерней Красной"...
давно кончил, еще в двадцать третьем, его оставили при консерватории,
понимаешь?
милый друг, что это серьезно. Мне хотелось, чтобы девочки тоже поздравили
Нину, но она не пустила меня, и мы болтали до тех пор, пока из Лениной
комнаты не донесся многозначительный кашель. Нина заторопилась:
перестали говорить о том, что он предлагал мне остаться в аспирантуре.
для других это страшная глушь! Дадут!
Еще раз крепко обняла ее. Еще раз заглянула в добрые заплаканные глаза, по
которым было видно, что Нине от души хочется, чтобы мне стало так же хорошо,
как ей. Еще раз пожелала счастья. Потом проводила до ворот, и милое, легкое
видение в шляпке с вуалью исчезло за углом, как за кулисой, а я вернулась к
кишечным расстройствам, которые, как известно, представляют собой
серьезнейшую опасность для грудных, особенно в летнее время.
как обычно, к общежитию, а налево - все равно куда, к трамвайному парку.
Только что кончилось торжественное собрание нового выпуска молодых врачей,
слова доверия и надежды еще звенят в голове, лица товарищей, похудевшие,
счастливые, еще мелькают перед глазами. "Очень странно, девочки, - сказала
Лена Быстрова, - но жизнь, оказывается, может стать еще интереснее".
старательно игравшие в "классы", с удивлением смотрят на тетю-чудачку,
которая ложится на скамейку и как зачарованная смотрит в прекрасное, еще
подернутое дымкой жары, остывающее вечернее небо. Неужели уже прошли,
промчались, отшумели институтские годы? Трамвай, звеня, скатывается по
Сампсониевскому мосту - прямо ко мне? Последний зеленый луч заката скользнул
над Невой - для меня? Толстая, важная няня, точно сошедшая со страниц
детской книжки, подходит с вязанием в руках и спрашивает, не Дурно ли мне. Я
смотрю на нее, и слезы счастливого волнения застилают глаза. Неужели эта
доброта и вежливость и вязание в руках - для меня?
подробно, с любовью. Почему не рассказать, например, о прекрасном
"лопахинском вечере" у Нины, на который пришли Гурий, работавший теперь
корреспондентом "Ленинградской правды" и собиравшийся в Запорожье, где
начиналось строительство Днепровской плотины, и командир-подводник Володя
Лукашевич, у которого был такой вид, как будто он так и не собрался
поговорить со мной о чем-то очень важном? Почему не рассказать, как Гурий
произнес немного длинную, но в общем превосходную речь о том, что все мы, в
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Русанов Владислав
Аникина Наталья
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна