Чтение 63–й страницы книги ~Норвежский лес~

Я провел апрель в одиночестве, не в силах избавиться от этой тяжкой
грусти. Я еще несколько раз пытался заговорить с Мидори, но ответ всегда
был один и тот же. Она говорила, что говорить со мной не хочет, и слушая
ее было понятно, что говорит она правду. В основном она ходила с той
девушкой в очках, а в противном случае была с высоким коротко стриженным
студентом. Ноги у студента были на редкость длинные, и он всегда ходил в
белых баскетбольных кроссовках.
Прошел апрель, пришел май, но май был еще суровее апреля. С наступлением
мая я почувствовал, как моя душа начала затрепетала и начала дрожать
посреди все набиравшей силу весны. Это трепетание приходило в основном на
закате дня. В нежных сумерках, овеянных тонким ароматом магнолии, моя душа
ни с того, ни с сего разбухала, трепетала, дрожала и наполнялась болью. В
такие моменты я неподвижно закрывал глаза и сжимал зубы. Я ждал, когда это
пройдет. Спустя долгое время оно медленно проходило, оставляя после себя
тупую боль.
В такие моменты я писал письма Наоко. В письмах ей я не писал ни о чем,
кроме веселых, приятных и прекрасных вещей.
Запах травы, приятный весенний ветерок, свет луны, кино, которе посмотрел
недавно, песни, которые я люблю, книги, которые произвели на меня
впечатление - лишь о таких вещах я писал ей. Мне самому становилось легче,
когда я перечитывал такие письма. Даже думалось, надо же, в каком
замечательном мире я живу. Я написал несколько таких писем. Но ни от
Наоко, ни от Рэйко писем не приходило.
В ресторане, где я работал, я познакомился со своим ровесником по фамилии
Ито, который тоже учился и подрабатывал там, и иногда разговаривал с ним.
Он учился в институте искусств на факультете масляной живописи и был
скромным и неразговорчивым пареньком, и времени до того, как мы с ним
начали говорить, прошло весьма много, но за какой-то период мы подружились
настолько, что после работы стали ходить в заведение поблизости и пить там
пиво и разговаривать о том, о сем.
Он был стройным и симпатичным парнем и стригся весьма коротко и выглядел
весьма опрятно для студента института искусств. Говорил он немного, но
понятия и суждения имел вполне нормальные. Ему нравились французские
романы, и он любил читать Жоржа Батая и Бориса Виана (Georges Bataille,
Boris Vian), а из музыки слушал произведения Моцарта и Мориса Равеля
(Ravel, Joseph-Maurice). И он искал кого-нибудь вроде меня, с кем можно
было бы о таких вещах поговорить.
Как-то раз он пригласил меня к себе домой. Жил он в одноэтажном
многоквартирном доме странной планировки за парком Инокасира, и его
комната была набита принадлежностями для рисования и холстами. Я сказал,
что хотел бы взглянуть на его картины, но он сказал, что уровня своего
пока стесняется, и не показал.
Мы пили "Chivas Reagal", который он принес тайком от отца, жарили на
плитке рыбу и слушали концерт Моцарта в исполнении Роберта Касадесю
(Robert Casadesus).
Он был родом из Нагасаки, и на родине у него была девушка. Каждый раз,
возвращаясь в Нагасаки, он спал с ней, но в последнее время что-то не
заладилось.
- Женщины, они ведь сами не замечают, как начинают понимать, - говорил он.
- Исполнится ей двадцать лет или двадцать один, и она вдруг начинает о
всяких вещах конкретно задумываться. Очень реалистично начинает мыслить. И
тогда то, что до этого ей казалось таким милым, видится теперь одной
бессмыслицей. Вот моя, как мы встречаемся, меня спрашивает, уже после
секса, правда, что я собираюсь делать, когда универ закончу.
- А что думаешь делать? - спросил я.
Он покачал головой.
- Что делать, что делать, да нету для рисовальщика никакого занятия. Если
об этом задумываться, так никто бы рисовальщиком не становился. Не так,
что ли? Закончишь ты этот институт искусств и даже на хлеб себе не
заработаешь. Говорю ей это, а она мне, возвращайся, говорит, в Нагасаки и
рисование преподавай. Она же английский преподавать собирается, кстати.
- Не особо ты ее уже любишь, я смотрю.
- Похоже на то, - согласился Ито. - Да и не хочу я никаким учителем
рисования становиться. Не хочу до конца жизни непослушных школьников
учить, которые только и могут, что галдеть, как обезьяны.
- Ну это ладно, а с ней тогда не лучше было бы расстаться? Для вас же
самих, - сказал я.
- Я тоже так думаю. Но сказать не могу, жалко мне ее. Она-то за меня замуж
думает выйти, а я ей не могу сказать, давай расстанемся, ты мне не особо
нравишься уже.
Мы пили неразбавленный "Chivas Reagal", даже не кладя в него лед, а когда
рыба, которой мы закусывали, кончилась, нарезали огурцы и зелень длинными
кусками и стали есть их, макая в соевую пасту. С хрустом жуя огурец, я
вдруг вспомнил умершего отца Мидори. потом пришла мысль о том, какой
бесцветной стала моя жизнь без Мидори, и я почувствовал себя безумно
одиноко. Я и сам не заметил, когда она успела занять столько места в моей
душе.
- А у тебя девушка есть? - спросил Ито.
Я ответил, глубоко вздохнув, что есть. Я сказал, что сейчас мы в силу
обстоятельств мы друг от друга очень далеко.
- Но чувство у вас обоюдное?
- Хотелось бы верить. А иначе пути к спасению нет, - сказал я, словно в
шутку.
Он тихим голосом распространялся о величии Моцарта. О величии Моцарта он
знал так же хорошо, как деревенские жители знают горные тропы. Он сказал,
что Моцарта постоянно слушал с трех лет, так как отец его очень любил.
Я не так глубоко разбирался в классической музыке, но слушал концерт
Моцарта в оба уха под его меткие и доходчивые комментарии типа "О, вот
сейчас..." или "А вот это место как тебе?.." Давно я не чувствовал себя
так умиротворенно.
Глядя на молодой месяц, висящий над рощей в парке Инокасира, мы допили
последние капли "Chivas Reagal". Вкус у виски был отменный.
Он предложил мне переночевать у него, но я отказался, сославшись на дела,
и покинул его квартиру до девяти часов, поблагодарив за выпивку. На пути
домой я зашел в телефонную будку и позвонил Мидори. Трубку в кои-то веки
подняла сама Мидори.
- Извини, но я сейчас с тобой говорить не хочу, - сказала она.
- Я знаю. Слышал не один раз. Но я с тобой отношения вот так рвать не
хочу. Ты один из моих друзей, которых у меня совсем немного, и мне правда
очень тяжело оттого, что я не могу с тобой встречаться. Когда мы с тобой
сможем поговорить? Хоть это скажи.
- Я скажу, когда можно будет.
- Как дела?
- Так себе, - сказала она. И положила трубку.
В середине мая пришло письмо от Рэйко.
"Спасибо тебе за письма, которые ты постоянно шлешь. Наоко очень радуется,
когда их читает. Я тоже выпрашиваю их у нее и читаю. Ты же не против?
Извини, что долго не могла тебе написать. Откровенно говоря, я сама тоже
подустала, да и вестей хороших особо не было. У Наоко ситуация не слишком
хорошая. Недавно из Кобе приезжала мама Наоко, и мы вчетвером с врачом
обменялись мнениями. В итоге мы пришли к выводу, что Наоко следует
какое-то время получать целенаправленное лечение в специализированной
клинике, а смотря по его результатам снова вернуться сюда.
Наоко по возможности хотела бы попробовать поправиться, находясь здесь, и
мне тоже грустно расставаться с ней, да и переживаю я за нее, но
откровенно говоря, контролировать ее здесь становится все труднее. Хоть
обычно с ней ничего такого и не происходит, но нет-нет да и случаются
сильные эмоциональные срывы, и тогда с нее глаз нельзя спускать.
Неизвестно, что может произойти. Слуховые галлюцинации усиливаются, и
Наоко от всего закрывается и уходит внутрь себя самой.
Поэтому я тоже считаю, что на какое-то время Наоко следует отправиться в
надлежащее учреждение и получать лечение там. Обидно, но ничего не
поделаешь.
Как я уже говорила тебе до этого, самое лучшее - это запастись терпением и
ждать. Не терять надежды и распутывать запутавшиеся нити одну за другой.
Как бы безнадежна ни была ситуация, конец у нити всегда где-то есть.
Ничего не остается, как ждать, подобно тому, как, попав в темноту, ждешь,
пока глаза к ней привыкнут.
К тому времени, как это письмо доберется до тебя, Наоко тоже уже
переберется в ту больницу. Извини, что вести до тебя доходят каждый раз
задним числом, но столько всего подряд произошло, что решение было принято
чересчур внезапно.
Новая больница несомненно хорошая. Есть там и хорошие врачи. Я написала
тебе на обороте адрес, так что письма шли туда. До меня вести о Наоко тоже
будут доходить, так что в случае чего я тебе сообщу. Тебе ведь тоже будет
приятно, если я смогу сообщить тебе что-то радостное.
Тебе, наверное, тоже тяжело, но ты не унывай. Хоть Наоко здесь и не будет,
но ты пиши мне тоже, пусть даже совсем редко. Ну, пока."
В ту весну я написал много писем. Раз в неделю я писал письма Наоко, и
несколько раз писал Рэйко и Мидори.
Я писал в аудитории, писал за письменным столом дома, усадив на колени
Чайку, писал за столиком в ресторане итальянской кухни в перерывах между
работой. Казалось, что одним написанием писем я поддерживаю свое
существование, едва-едва не рассыпаясь на кусочки.
В письмах Мидори я писал, что апрель и май прошли для меня в ужасных
мучениях и тоске из-за того, что я не мог общаться с ней.
"Впервые пережил я такую мучительную и тоскливую весну, и лучше бы в таком
случае трижды был февраль. Нет никакого толку теперь об этом заново
говорить, но новая прическа тебе очень идет. Ужасно симпатично. Я сейчас
работаю в ресторане итальянской кухни и учусь у повара готовить вкусное