Чтение 63–й страницы книги ~72 метра~

горы. - Ма-ль-чик! Принять в сторону!

А парнишка уже понял, что он сделал что-то не так, и отчаянно крутит
педали, но от страха не может свернуть в сторону и по-прежнему едет
впереди нашей процессии.

- Мальчик! - не выдерживает комендант. - Мальчик! Ма-ль-чик, еб твою
мать!

И тогда мальчишка резко выворачивает руль и летит под откос -
мальчик-велосипед-мальчик-велосипед - пока не достигает дна канавы,
после чего ничто уже не мешает красоте нашего строевого движения.

Ах!..

А 23 февраля мы с утра до вечера тоже что-нибудь делали.

Только в середине дня нас отпустили домой часа на три яйца погладить,
а потом опять, переодевшись в парадную тужурку с медалями, следовало
прибыть в ДОФ и, отметившись на входе у старпома, пройти в зал на
торжественное собрание, а ускользнуть невозможно - все дырки заделаны (я
сам все проверил), даже окно в туалете закрыто решеткой, и после этой
проверки, ослепительно стройные, уже не торопясь, направляемся на
торжественное собрание.

Умные пришли в ДОФ без шинелей: они разделись у друзей, живущих
рядом, и шли метров двадцать - тридцать без шапок среди пурги.

Глупые пришли в шинелях и разделись в гардеробе.

И вот когда кончилось торжественное собрание...

- Объявляется перерыв!

И все как-то быстренько заторопились к выходу.

- А после перерыва всем опять собраться в зале на концерт
художественной самодеятельности!

И все заторопились сильней.

- Уйдут, - выдыхает капитан первого ранга, распорядитель торжеств, -
нужно закрыть гардероб. Скажите там, чтоб закрыли гардероб! - Движение
масс еще более усиливается. - Шинели! Шинели не выдавать!

Люди побежали, по дороге кто-то упал.

Дверь в гардеробе разбили сразу же, но всех она все равно не
вместила, поэтому рядом сломали фанерную стенку и оттуда стали просто
выбрасывать шинели наружу, на пол, там по ним ходили, потом поднимали и
по обнаруженным в кармане пропускам устанавливали "кто-чья".

- Закройте входную дверь! То-ва-ри-щи офицеры!

- Комендант! Вызовите коменданта!

И приехал комендант! "Всех в тюрьму!!!" - орал он перед дверью
гардероба.

Конечно! Я в эти мгновенья был внутри.

Я не хотел надевать чужую шинель.

Я хотел найти свою, и, когда в гардероб ворвался комендант, я всего
только успел завернуться в ближайшую шинель, висящую на вешалке, и
остался стоять, а рядом со мной Гудоня - маленький, щуплый лейтенант -
тоже завернулся, но от страха он еще и подпрыгнул, поджав ноги.

Он висел ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы вешалка
на шинели оторвалась, и тогда он упал, и на него еще сверху легло
шинелей пять-шесть.

Шум привлек коменданта, он пробежал мимо меня, бросился, разрыл,
достал и потом уже вышел, держа в одной руке потерявшего человеческое
обличье Гудоню.

"Не помня вашу сексуальную ориентацию, - как говорил наш старпом, -
на всякий случай целую вас в клитор!"

И еще он говорил:

"Как я тронута вашим вниманием, и особенно выниманием".

И еще он любил стихи.

"Буря мглою небо кроет,

Груди белые крутя".

Нет, ребятки!

Лучше все-таки бежать за бирюзой.

Бежать, бежать и видеть перед собой широчайшую спину бедняги
Бегемота, и думать о том, какой ты все-таки дурак, что бежишь неизвестно
куда.

И это хорошо, потому что ты сам дурак, самостоятельно, без каких бы
то ни было побочных дураков.

И это прекрасно.

Я даже своего тестя - золотые его руки - решил приспособить к
производству бирюзы, для чего из Киева, под видом пресса, нам прислали
два противотанковых домкрата, и мы, напрягая себе шеи, сломав по дороге
телегу, даже дотащили до него - золотые его руки - эти совершенно
неподъемные железяки, которые впоследствии так никогда и не превратились
в пресс - золотая его мать, - потому что не хватало еще кучи всяческих
деталей.

Бог с ним, штамповали на стороне.

А бирюзу нам варил Витя.

Витя был гений.

И, как всякий натуральный гений, он мыслил вслух.

Это был фейерверк.

Это был какой-то ослепительный кошмар. Он все время говорил.

Он звенел, как мелочь в оцинкованном ведре, и мы легко тонули в
обилии свободных радикалов. Витя мог все.

С помощью индикаторных трубок на что угодно. Я помню только
индикаторные трубки на окись углерода и озон, на аммиак и ацетон, на
углеводы и раннюю идиотию - трубку следовало вложить в рот раннему
идиоту и через какое-то время вынуть с уже готовым анализом.

Трубок было до чертовой пропасти.

Кроме того, Витя мог заразить весь воздух, всю воду, всю землю и еще
три метра под землей трудноразличимыми ядами.

Во времена Клеопатры он наслал бы мор на легионы Антония. Во времена
династии Цин - отравил бы всех монголов. Сама мама Медичи плакала бы и
просила бы его дать ей яда для ее сына Карла.

Витю надо было только зарядить на идею, и дальше он уже мчался вперед
самостоятельно, с невообразимой скоростью изобретая трубки, приборы,
способы, методы. Он все варил голыми руками.

После него можно было годами биться над воспроизведением его методик,
и на выходе получалась бы только желтая глина, а у него получались
рубины, сапфиры, топазы, потому что он все делал по схеме: один пишем -
два в уме.

Он приходил в неистовство, если его не понимали, а поскольку его не
понимали сразу, то в неистовство он приходил тут же.

Он спрашивал и сам себе отвечал, повышал на себя голос и выстраивал
логические цепи, он не верил и домогался, готовил ловушки и сам в них
попадал.

Говорить с ним мог только Бегемот.

Без Бегемота непременно терялась нить разговора.

Витя сварил нам много бирюзы.

"Ах, эти немыслимые потуги, напряжения, колотье в груди.

Все ли усилия наши возвратятся

К нам голубками, перышками легкими, майскими ситцами?" -

сказал бы настоящий поэт, холера его побери.

И не только холера.

Пусть у него загноятся глаза, тело покроется струпьями и чумными
бубонами.

Бирюза...

Мы продавали ее на всех углах.

Мы ходили с ней по городу, и эти драгоценные ядрышки екали у нас в
карманах, как каменные яйца или как селезенка у водовозных лошадей.

Мы входили в офисы, расположенные в техникумах и хлебопекарнях.

Мы входили через мужской туалет и попадали в двери, и, как пещера
Аладдина, взорам нашим открывалась шикарная жизнь: там на кожаных
диванах продавали за рубеж нефть, газ, лес и ввозили в страну йогурт.

Они хотели возить только йогурт.

Они не хотели бирюзы.

А мы им всовывали, втюхивали, втирали в очки технологию производства
бирюзы и индикаторные трубки на раннюю идиотию, а они делали большие
глаза, они вообще не понимали, откуда мы взялись, они делали руками
движение - "чур меня, чур", будто отгоняли кого-либо или стирали в
памяти.

Они не понимали ни черта, потому что в голове у них - как и у всех
торгующих газом и нефтью - был только вентиль: открыли - потекло.

Мы даже Ежкину предложили бирюзу.

С Ежкиным мы еще с лейтенантов служили среди сугробов.

А теперь он продавал заношенное белье на вес и существовал среди
кислых запахов.

- Ежки, скотина ты эдакая, - говорил я ему ласково, - почему ты не
хочешь купить у нас бирюзу?

А Ежкин смотрел на нас пристально и медленно соображал, потому что в
прошлом он к тому же был охотник и быстро и опрометчиво он только
стрелял и бегал, а думал и говорил он медленно.

Помню Ежкина еще в младенчестве, когда он впервые надел лыжи и взял в
руки охотничье ружье как инструмент убийства (дробь в обоих стволах).

И вот Ежкин идет по хрустальному, заснеженному лесу - вокруг
застывшая несравненная красота - и доходит до глубокого оврага, а на той
стороне в кустах что-то возится.

Он взял и стрельнул в эти кусты (дробь в обоих стволах), а оттуда
вылетела кабаниха, мать вепря, мотая головой. Она была размерами с
шерстистого носорога.

Она как увидела Ежкина на той стороне оврага, так прямо без
подготовки прыгнула к нему в объятия, распластавшись над пропастью.

И Ежкин, от испуга, вместе с лыжами взмыл в воздух и, стремительно