Князь Федор обнажил меч.
Дружинники расступились, освобождая дорогу пешей рати, которая выливалась потоками из посадских улиц на площадь. Ярославские ополченцы и пешие городецкие ратники со штурмовыми лестницами и охапками хвороста для примёта через ров побежали к стене.
Но добежали немногие. Бесчисленные стрелы, как струи дождевой воды, полились из бойниц. Тяжелые каменные глыбы, сброшенные с высоты воротной башни, подминали целые ряды нападавших. Всё заволокло пылью, и не видно было, кто из ратников Федора бежит с криком к городской стене, кто стонет, катаясь по земле, а кто уже застыл, навеки умолкнув.
Когда ветер отнес в сторону пыльное марево, только тела павших, как кочки на ржавом болоте, остались на площади, и было их очень много.
Федор Ростиславич еще раз поднял меч.
Теперь впереди шли спешенные дружинники, неуязвимые для стрел в своих панцирях и кольчугах. Перешагивая через павших, дружинники дохлестнули до самых ворот. Но топоры крошились о железные полосы, которыми были окованы воротные створки, а сверху густо сыпались камни, бревна, тучи золы и песка, низвергались потоки горящей смолы.
Тусклым смердящим пламенем занимались мостки, перекинутые через ров. Дымящиеся головки со змеиным шипеньем падали в зеленую зацветшую воду. Клубы дыма и пыли опять скрыли сражавшихся.
По улицам посада подбегали припоздавшие ратники, скапливались позади князя. Федор все не подавал знака идти на приступ. Воевода Василий Шея протягивал к нему умоляюще руки:
– Останови приступ, княже! Не губи войско!
Федор Ростиславич помедлил, со вздохом кинул в ножны меч:
– Твоя правда, воевода. Не приступом нужно брать Смоленск, а крепким облежаньем.
Трубы печально пропели отступление.
Пошатываясь, будто пьяные, брели от стены уцелевшие ратники. Смоляне не пускали им вслед стрелы. Ни одна стрела не вылетела из бойниц и в сумерках, когда ярославцы и городчане осторожно приблизились, чтобы унести своих убитых и раненых товарищей.
В этом неожиданном милосердии князь Федор почувствовал презрение к себе, явное желание смоленских вечников вселюдно выставить его, Федора, виновником кровопролития. Такое милосердие было опасно, потому что ратники могли подумать, что смоляне не хотят проливать христианскую кровь, а виноват только он, князь Федор. Уж лучше бы смоляне разили стрелами, вызывая гнев на себя!
Войско Федора Ростиславича Ярославского обложило город со всех сторон. Перед воротными башнями, от которых начинались дороги в смоленские волости и села, встали крепкие заставы. Лучники притаились за стенами посадских изб, подстерегая неосторожных: кое-где посады примыкали вплотную к городским стенам. Конные разъезды ярославцев рыскали по окрестностям, перехватывали хлебные обозы, пытавшиеся ночами пробраться в город. Порочные мастера, которых князь Федор нанял в Орде, ладили из бревен и вымоченных в дубильных чанах тугих ремней пороки. Наготовили великое множество штурмовых лестниц, благо леса в смоленской земле было вдосталь.
Пороки князь Федор велел поставить против воротной башни, на том самом злосчастном месте, где его воины пошли на первый приступ. Ночью крещеный татарин Байку, старший над порочными мастерами, исхитрился самолично промерить шагами расстояние до городской стены. Потея от старательности, он что-то долго чертил угольком на бересте, а утром объявил воеводе Василию Шее:
– Час стреляй – башня ломай!
Поглядеть на грозное Байкино мастерство явился сам Федор Ростиславич. Туго, как струны, натянулись крученые ремни пороков и, как струны, зазвенели, взметнув к небу рычаги. Тяжелые камни-валуны упали точно туда, куда их нацелил Байку, – по верхушке башни и в воротный проем. Князь Федор швырнул к ногам порочного мастера серебряную гривну. Байку рухнул на колени, пополз – не то кланяясь, не то разыскивая серебро в пыли.
Ратники несли к порокам новые каменные глыбы.
Но распахнулись городские ворота. Выбежавшие пешцы проворно перекинули через ров мостки, а по мосткам вымчалась на площадь прославленная смоленская конница. Всадники на рослых гнедых конях смяли сторожевую заставу ярославских ратников и неудержимо рвались к порокам.
Спасая князя, наперерез им бросились телохранители Федора Ростиславича.
– Беги, княже! – закричал воевода Шея, схватил княжеского коня за узду и силой повернул его от города. – Беги!
Скрипнув зубами, Федор взмахнул плетью и поскакал прочь. За ним кинулись бояре и уцелевшие в схватке со смоленскими витязями телохранители, а позади, всеми забытый, проворно перебирал ногами ордынец Байку.
Не прошло и получаса, как Федор Ростиславич вернулся с сильным полком. Но было уже поздно. Жарким пламенем горели пороки. Изрубленные смоленскими мечами порочные ремни извивались в огне, как огромные паучьи лапы. В окровавленной пыли лежали ближние дружинники князя Федора, не пожелавшие показать спину превосходившему числом врагу.
Подъезжали гонцы от других ворот, и вести, которые они привозили, были горькими: оказывается, смоляне сделали вылазки в разных местах, и везде заставы князя Федора понесли потери.
Почерневший, будто высохший от лютой злобы, Федор Ростиславич метался по своим воинским станам, подгонял медлительных, хлестал плетью нерадивых.
День и ночь стучали топоры ярославских плотников, которые строили под присмотром ордынских мастеров новые пороки. Против всех городских ворот князь Федор велел выкопать рвы, поставить частоколы, разбросать в пыли «чеснок» – кованные из железа колючки, страшное оружие против конницы.
Но ничто не помогло. Смоляне вышли из города и снова пожгли пороки.
Не крепкое облежанье получалось, а вроде бы игра в кошки-мышки, и неизвестно было, кто кошка, а кто – мышь. В одном месте пересиливали смоляне, и тогда сторожевые ратники князя Федора отбегали за посадские избы, бросая копья и щиты. В другом месте ярославцы отбивали вылазку, гнали смолян обратно к городским воротам, вырубая мечами приотставших. Но если сложить вместе победы и неудачи, то выходило так на так, поровну. Федор Ростиславич Ярославский не мог взять города, а Александр Глебович Смоленский не мог снять осаду, силы не хватало.
Однако смоленский князь был у себя дома, а Федор в чужой земле Смоляне, защищая дома свои, были готовы стоять до последнего, а в войске ярославского князя начались шатанья. Когда поблизости не было воевод, ратники и стрелы-то пускать на город переставали. Глядя на них, смоленские лучники тоже не являли враждебности: хоть к самой стене подходи безопасно. Выходило, что один князь Федор желал продолжать войну.
Но как воевать с войском, которое войны не хочет?
Миновал июль, наступил август.
Мужики-ополченцы роптали почти что открыто, просились домой. Хлеба жать надобно, а тут война. Смоленской земле, конечно, от войны разоренье одно, но и своей земле не сладко. В забросе землица. От одних баб да ребятишек какая работа?
Присмиревший Федор Ростиславич уже готов был согласиться на малое: пусть-де смоляне примут сызнова наместника Артемия и посылают необидные дани, как прежде посылали. Тогда он, князь Федор, осаду снимет и волостей смоленских разорять не будет.
Но чем уступчивее становился Федор, тем непреклоннее держались смоляне. На угрозу разорить и обезлюдить смоленские волости князь Александр ответил угрозой же: «Коли пойдете из земли разбойно, по ордынскому поганому обычаю, то следом за вами с ратью выйду, без жалости сечь буду, а людям своим, что вне града обретаются, велю дороги засекать и рыть волчьи ямы!»
=4=
На день Флора и Лавра [18 августа.], будто сговорившись с началом осенних утренников, зарядили дожди. Все вокруг стало серым: и небо над головой, и болотистые низины вокруг города, и хмурая днепровская вода, и даже лес, едва различимый за дрожащей дождевой пеленой.
…Серый цвет из всех цветов самый неприютный. И не ясный белый, и не ночной черный, а какой-то непонятный, не в радость и не в горе – в тоску беспросветную. Кому суждено помирать трудно, мучительно, тот всегда помирает в предрассветный час, потому что час этот – серый-серый. Серый цвет – цвет безысходности…
В серый предрассветный час войско ярославского князя погрузилось в ладьи и будто растаяло в молочном тумане, повисшем над Днепром.
Федор Ростиславич приказал кормчему остановить ладью неподалеку от берега, напряженно вглядывался в туманную мглу – ожидал, когда займутся пожарами смоленские посады.
Но на берегу было тихо и темно.
К княжеской ладье скользнул из тумана легкий долбленый челн. Ярославский сотник тяжело перевалился через борт ладьи, пошел, перешагивая через скамьи и раздвигая руками гребцов, на корму, где прислонился к резным перильцам Федор Ростиславич.
– Не гневайся, княже. Старались, как могли, но посады не зажгли. Дерево сырое, дождь огонь забивает. Не гневайся…
– Чего тут гневаться? – безнадежно махнул рукой Федор. – Одно к одному…
– По весла-а-ам! – протяжно закричал кормчий.
Судовой караван князя Федора Ростиславича Ярославского начал разматывать в обратную сторону дальний нелегкий путь. Мели и повороты Верхнего Днепра. Топкие болота на водоразделе Вязьмы и Вазузы. Бесконечный волжский простор, а на нем, как верстовые столбы, города. От Зубцова до Твери – четверть водного пути, от Твери до Кснятина – еще четверть, от Кснятина до Мологи – четверть же. А за Мологой уже считай что дома – ярославские волости начались.
Но это по пальцам легко считать города, а плыли долго и трудно. Ладьи все сохранились в целости, но ратников на них заметно поубавилось. Гребцы сидели на скамьях через человека, ворочали веслами из последних сил – за себя и за павшего под Смоленском товарища.
Плыли без песен, без звонкого трубного ликованья – тишком. Возле людных мест к берегу не приставали. Нечем было гордиться перед людьми – возвращались-то с позором!
Князь Федор Ростиславич безвылазно сидел в каморке кормчего, на милых его сердцу ордынских коврах. Никого до себя не допускал – переживал неудачу в одиночестве.
Верст за десять до Ярославля княжеская ладья вырвалась вперед, далеко обогнав другие суда. Прокравшись под высоким волжским берегом, ладья повернула в устье Которосли.
В стороне от торговых пристаней, на жалких мостках, которые сколотили для своих надобностей рыбные ловцы, князя встречали дворецкий Алатор Бедарев, ярославский тысяцкий Федор Шетень. Возле крытых носилок стояли комнатные холопы в одинаковых зеленых кафтанах.
Ладья мягко прислонилась к мосткам.
Воевода Василий Шея заглянул в каморку, где затворничал Федор:
– Приплыли, княже. Ярославль!
Князь Федор Ростиславич предстал перед удивленными людьми в полосатом ордынском халате, войлочном колпаке с загнутыми вверх полями, в остроносых татарских сапогах. Лицо князя – осунувшееся, потемневшее, с тяжелыми набрякшими веками, почти скрывшими глаза, показалось людям незнакомым, нездешним. Будто подменили князя Федора. Вошел в каморку русским владетелем, а выходит – сущим ордынцем…
Сгорбившись, по-стариковски шаркая подошвами, Федор Ростиславич подошел к носилкам и неловко, как-то боком, завалился на мягкие подушки. Дворецкий Алатор Бедарев задернул шелковый полог, махнул холопам:
– Несите!
Холопы понесли носилки к потайной калиточке в городской стене, потом – переулками, задами, скрываясь от людских глаз. Так никто и не увидел в Ярославле возвращение своего князя.
Не было его и на берегу, когда под печальные вопли труб причаливал судовой караван. В голос кричали вдовы, оплакивая убиенных. Стонали раненые, которых на руках выносили из ладей и укладывали на мокрую траву. Весь город сбежался к скорбному месту, переживая свои и чужие утраты. Не было только виновника несчастья – князя Федора Ростиславича.
Может, именно в тот злосчастный день и сказал кто-то, что у князя – черное сердце, и навечно с именем Федора Ростиславича связалось зловещее прозвище Черный?
Так закончился последний поход князя Федора Ростиславича, ордынского любезника, людского ненавистника и губителя.
А в лето шесть тысяч восемьсот седьмое [1299 год.], дождливым сентябрьским днем, он умер, не оплаканный никем. Да и мало кто в Ярославле заметил эту смерть, потому что Федор Черный еще при жизни похоронил себя в мрачных покоях княжеского двора, за глухими частоколами, за недремными караулами. А вот от смерти спрятаться не сумел – нашла его смерть…
ГЛАВА 6. СЛАВА ДОВМОНТА ПСКОВСКОГО
=1=
Орда далеко от Москвы, за немеренными лесами и пыльными равнинами Дикого Поля, но зловещая тень ее незримо повисла и над московской землей.
Чуть зашевелится Орда, и будто раскаты грома катятся над Русью, и мечутся люди, пытаясь понять, что означают эти раскаты – глухую угрозу, которая, попугав, пройдет стороной, или новую опустошительную татарскую рать.
Но в лето шесть тысяч восемьсот седьмое ордынские вести больше радовали, чем тревожили. В Орде началась великая замятня, война усобная. В смертельном поединке схлестнулись хан Тохта и темник Ногай.
Давно уже была между ними вражда, но до явной войны дело не доходило. Соперники выжидали, присматриваясь друг к другу всепроникающими глазами тайных соглядатаев, сплетали нити заговоров. Время работало на хана Тохту. Исподволь таяла сила Ногая, уходили со своими ордами близкие ему эмиры, в войске властолюбивого темника началось шатание. И наконец хан Тохта решил, что его час пробил.
Шестьдесят туменов ханского войска двинулись в Дешт-и-Кипчак, коренной улус темника Ногая. На берегу степной речки Тарки сошлись две немыслимые по своей многочисленности ордынские рати – Тохты и Ногая. Содрогнулась степь, пылью заволокло небо, когда началась эта битва.
Военное счастье впервые изменило Ногаю. Под ударами отборных всадников хана Тохты, закованных в персидскую броню, смешались и рассыпались кипчакские тысячи Ногая, слывшие непобедимыми, а сам Ногай побежал, увлеченный отступавшей конницей. За немногие часы он потерял все, даже своих нукеров-телохранителей, и остался в степи один, как безродный изгой.
Беззвездной ветреной ночью Ногая настиг некий русский из войска Тохты, отсек ему голову мечом и привез хану.
Так закончил жизнь темник Ногай, перед которым трепетали ханы и императоры, дружбы с которым искали даже мамлюкские султаны далекого Египта.
А для князя Даниила Московского смерть темника Ногая открыла долгожданные возможности. Рязанский князь Константин Романович удерживал за собой волости по Москве-реке лишь милостью и благорасположением Ногая. Теперь Константину надеяться не на кого!
И еще одно оказалось кстати для Москвы. Спасаясь от гнева хана Тохты, в Рязанское княжество прибежали со своими ордами некоторые мурзы Ногая. Князь Константин выделил им дворы в городах и земли под пастбища. Оттого умножились ордынцы в Рязанском княжестве, и начали роптать рязанцы на своего князя, что-де он привечает ордынцев, а о своих людях забыл…
Шилова Юлия
Адамов Григорий
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий
Флинт Эрик
Шилова Юлия