Чтение 63–й страницы книги ~Жертвы~

Но вместо этого открыл глаза.

Над ним склонялось лицо Алкмены - постаревшее, осунувшееся, какое-то
неестественно большое, и в любимых глазах, в черной влажной глубине
мерцали забота и нежность, но нежность чуждая, забота непривычная,
пугающая; полуседая прядь падала на высокий лоб, покрытый бисеринками
пота, кончиком касаясь глубокой морщины между все еще густыми бровями,
которые Алкмена даже в молодости никогда не выщипывала согласно прихотям
критской или микенской моды - и Амфитрион невольно протянул руку, чтобы
убрать эту прядь.

Рука, возникшая перед его глазами, была худой и тонкокостной, как у
тяжелобольного.

Амфитрион, захлебываясь ужасом, смотрел, как его жена берет эту чужую
руку и прижимает к губам, тепло которых так хорошо знал старый лавагет.

Бывший лавагет.

- Хвала Пеану-целителю, ты очнулся, Иолай! - слова, рождаемые этими
губами, входили в Амфитриона острием Эргинова меча. - Ну ничего, сейчас
бабушка принесет тебе попить...

И Амфитрион понял, вспомнив агонию всхлипывающего кошмара, что только
что убил собственного внука - чтобы жить самому.

- Мама! - позвали из коридора. - Тебя можно?

- Да, Ификл, я сейчас, - Алкмена поправила покрывало на лежащем перед
ней шестилетнем мальчишке и в тысячный раз поразилась его сходству с
покойным дедом.

Она вышла, осторожно притворив за собой дверь и так и не заметив, как
маленький Иолай, сын Ификла и Автомедузы, вцепился зубами в собственное
предплечье, чтобы не завыть.

Страшно и дико, как попавший в западню волк.

К вечеру он заставил себя встать и выйти во двор.

Пора было приучаться жить заново.

Тело слушалось плохо, но все-таки слушалось. Болезненность Иолая
давала себя знать, и Амфитрион, без особой благодарности поминая излишнюю
заботу Алкмены о любимом внуке, заставлял себя не думать о цене,
уплаченной за возможность снова дышать и хвататься за стены коридора при
головокружении. Умея разменивать прошлые победы на пригоршни чужих жизней,
он умел не щадить друзей и родичей, не щадя себя самого... сейчас это
помогало, но не до конца.

Пора платить за сделку с Аидом настанет, если уже не настала - но
воину в бою некогда терзаться. Вот его сегодняшний бой: необходимость идти
во двор, привыкать к несуразно выросшим вещам и пространствам, опасаться
грома с ясного неба и ловить сочувственные взгляды челяди.

- Бедненький! - бросила пробегавшая через двор рабыня. - Квелый-то
какой!..

И удивилась, когда бледный болезненный мальчик криво ухмыльнулся и,
по-отцовски закусив нижнюю губу, плетью непривычно острого взгляда ожег
крутые бедра болтливой рабыни.

Словно породистую кобылу оценивал.

"Видел бы меня Зевс! - Амфитрион мимо воли глянул вверх. - То-то
посмеялся бы... да, новыми детьми я обзаведусь не скоро! Что,
Амфитрион-Изгнанник, отовсюду тебя изгнали? - из Микен, из постели жены,
из жизни, из Эреба... Одно слово: герой! А что? Съезжу в Иолк, приду в
гавань: где тут Арг-корабел или Тифий-кормщик? С собой в Колхиду возьмете?
Небось, раньше за честь бы почли..."

Он чуть не подпрыгнул, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука
гладит его по макушке.

Позади стоял Ликимний, сводный брат Алкмены.

За последние пять лет Ликимний сильно изменился. Роскошные некогда
волосы поредели, лицо покрылось пятнами неопределенного цвета, и лишь
глаза оставались почти прежними - черные, миндалевидные, в обрамлении
густых ресниц - только белок глазного яблока треснул сетью кровяных
прожилок, помутнел, отчего казалось, что Ликимний только что проснулся.

- Ожил? - бодро поинтересовался Ликимний, нависая над мальчишкой. -
Ну, хвала богам! Тебе, Иолай, больше бегать надо, одежду в клочья рвать, а
не с няньками в доме сидеть!

"А тебе пить меньше надо", - чуть не вырвалось у Амфитриона.

Смотреть на бывшего шурина снизу вверх оказалось делом непростым и
раздражающим.

Особенно если этот почти сорокалетний мужчина непрерывно поглаживает
твою макушку.

- Я в твои годы... - Ликимний не договорил, как бы предполагая, что
собеседник и без того знает, чем занимался Ликимний в его годы; знает и
всячески восхищается.

- И-эх, Иолайчик... земля под ногами горела! Синяки, шишки - навалом!
А ты прямо как девчонка - болеешь, болеешь... И друзей у тебя настоящих
нет. Ты знаешь, дорогой, я как твой двоюродный дед и потомок Персея...

- Шел бы ты лучше, Ликимний, - непроизвольно отозвался Амфитрион, с
удивлением слыша собственный голос, тонкий и высокий. - Как дед... и
двоюродный потомок Персея.

И стряхнул с себя пухлую ладонь.

Как выяснилось, зря - ладонь немедленно впечаталась в затылок, бросив
Амфитриона наземь.

Он еле успел увернуться, чтобы скулой не налететь на черенок
валявшейся на земле деревянной лопаты.

Тело слушалось плохо, но слушалось.

- Щенок! - разъяренный Ликимний нагнулся и ухватил наглого мальчишку
за шиворот. - Распустил язык, бабкин любимчик! Аггхх... оуууююй!..

Последнее относилось к лопате, воткнувшейся ему между ног.

Следующее, в чем несчастному Ликимнию пришлось убедиться -
оказывается, оплеуха лопатой гораздо менее приятна, чем это кажется
вначале.

То есть даже вначале оплеуха эта не кажется подарком судьбы, а в
конце - ну так совсем...

- Больно, - задумчиво сказал Ликимний, лежа на спине. - Очень больно.
Я как твой дед... и вообще.

Над ним склонилось хмурое мальчишечье лицо.

Без малейших проблесков участия.

- Пожалуешься сестре - убью, - скучно пообещал маленький Иолай. - И
вот что, дедушка: не гладь меня больше по голове. Никогда. Договорились?

- Договорились, - кивнул Ликимний, чувствуя, что сходит с ума.

И потрогал пальцем шатающийся зуб.

...Алкмена знала, что в этой жизни у нее не осталось ничего, кроме
внуков.

Вот уже почти пять лет она знала это - с того самого дня, когда Фивы
впустили победителей, вернувшихся домой. Наверно, многие тогда осуждали
ее, жену погибшего лавагета, так ни разу и не заплакавшую над телом мужа.
Над Амфитрионом убивались все: живые и родичи живых - благодаря за этот
дар; те, чьи семьи опустели - видя в лавагете своих родных, оставшихся в
проклятой долине; уронил скупую государственную слезу басилей Креонт,
разрыдалась его жена Навсикая, выла у погребального костра сумасшедшая
карлица Галинтиада, в исступлении целуя золотой диск, некогда подаренный
ей умершим; отвернулся от людей скорбный Автолик, хитрейший из эллинов,
скрывая предательский блеск глаз...

Алкмена не плакала.

Ни слезинки, ни вздоха, ни всхлипа.

"Еще бы, после Зевса-то!" - шептались фиванцы.

И когда подошли к Алкмене ее сыновья вместе с Креонтом Фиванским, то
озноб пробрал всех троих - так взглянула им в лица жена покойного.

Вдова.

Но всем городом в одни глаза не заглянешь.

- Я отдам героям в жены своих дочерей: Алкиду - Мегару, Ификлу -
Астеропею, - пробормотал Креонт, в единый миг растеряв все слова
заготовленной речи.

Алкмена молчала.

- Я... я воздвигну великому Амфитриону такой толос, в каком никогда
не погребали ни одного из басилеев, - сказал Креонт, не зная, что говорить
дальше.

Алкмена молчала.

- Мы воздвигнем в Фивах храм, мама, - сказали близнецы. - Храм Отца.

- Да, правильно, - одобрил Креонт. - Храм Зевса-Победителя, отца
богов и смертных.

- Храм Отца, - словно и не слыша басилея, одним голосом ответили
братья, и Креонт счел за благо промолчать.

Алкмена подошла к пепелищу и взяла горсть углей и золы.

И чудилось: драгоценные камни мечут искры с ладони последней женщины
Громовержца.

- Это заложите в основание, - тихо бросила Алкмена.

И высыпала раскаленный прах в подставленные руки сыновей: по
полгорсти - каждому.

Даже Креонт, муж государственный, понял тогда: плоть бесчувственна,
когда горит сердце.

- Хаа-ай, гроза над морем, - вполголоса запела Алкмена и пошла прочь,