загадочно-удоволенным, и Юрий, бросая на брата косые взгляды, так и
вскипал каждый раз. Пили мед, закусывали. Слуги сновали с подносами.
и от их совокупной думы, так или другояк, изменится судьба Русской земли.
Причем уже тогда изменится, когда и кости их сгниют в гробах. Дивно! Юрий
уже пьян. Он расстегнул зипун, голубые глаза помутнели. Тяжкая мысль
бродит в его хмельной голове: <Новгород... Опеть Новгород! Прав Иван, как
ни поверни, хоть и забедно признать! А ежели все-таки придет в Орду
ехать?..> Внезапно глаза его светлеют, молодой блеск появляется в них.
Руки - вечно зудящие от желаний ладони московского князя - крепко
ухватывают кубок и край столешницы. Он краснеет и бледнеет разом, незряче
глядя туда, сквозь и через стену покоя, в глухую ордынскую даль... <Алтын
коназ!> Так говорила тогда... Ежели еще не замужем... Почто теперь не
попытать судьбы? Шурином-то хана он и Михайлу свалит! Юрий уже
пренебрежительно и надменно озирает очами братьев, утверждает взор на
Иване:
тебе, досягну и без гривен твоих вонючих, досягну, крестом клянусь! И
Новгород подыму, и в Орде, у хана, свое возьму!
собою, пьяно покачиваясь. Иван быстро и остро взглядывает на брата и вновь
опускает очи долу. Молчит. Юрий встает на ноги, утверждается на высоких
каблуках:
хмуро, не очень понимая, пожимает плечами. Афанасий смятенно оглядывает
старших братьев: неужели опять будет ссора? Но ссоры нет. Юрий садится с
маху и с маху бьет кулаком по столешнице, опрокидывая кубок. Слуга
кидается подымать, ставит и наливает новый, исчезает, пятясь.
серебре, чашу, пьет.
без великих даров и не противустать явно Михайле Тверскому, Федор Бяконт
воротился домой поздно, усталый и довольный. Юрию всегда недоставало
терпения, и ныне, окоротив своего князя, великие бояре могли тихо
торжествовать. Как ся оно повернет в Орде - невестимо, а коли чья голова и
падет под ханский топор, так преже набольшего! Пущай Михайло за все в
ответе, пущай Тверь напереди. По нынешней поре эдак-то и вернее!
кислого квасу, прошел Федор на домашнюю половину, огладил по головам
сыновей-подростков. Славные растут отроки! И не заботят так, как старшой.
Елевферия одного и не было. <Верно, у себя, как всегда, над книгой сидит!
- подумалось с легким недовольством. - Мог бы, после думы-то такой, и
встретить родителя! Седни и похвастать мочно!>
галерейку, поднялся по узкой лесенке к вышним горницам. Постучал. У
Елевферия горела свеча, но он не читал, сидел недвижно и даже не встал,
только поглядел на отца глубоким и грустным взором. Сын как-то и вырос, и
окреп за последние годы, хоть и невелик ростом. Бородка сошлась клином и
потемнела, родниковые глаза углубились, потемнели тоже, наполнились
мыслью. Федор, подавив обиду свою, не стал сетовать, что сын не вышел к
ужину, присел, начал сказывать о думе, о том, как окоротили Юрия. Сын
слушал, кивал, изредка взглядывая на отца. Выслушивал терпеливо, но без
участия, словно побаску какую. Отец обиженно замолк, не договорив.
Елевферий шевельнулся, вскинул головой, отбрасывая долгие волосы:
бесерменам перейдет, в ихнюю веру?
дале пойдет, не ведаю, сын!
сообщают походя:
воззрился на сына. Конечно, ожидано было, давно ожидано, и все ж...
Крестник Ивана! Первенец... Службой уж николи б не обошли! Было преже -
мыслил на своем месте в думе Елевферия утвердить, с тем и помереть уж... А
тут - в монастырь! Да круто как! А что решил твердо - по глазам было
видать. Сына Федор с годами навык понимать и - в большом - не перечил. Но
тут такое...
обидой, не сдержавши себя, вымолвил Бяконт. - Разве ж тебе чести и места
недостало бы?
бесермены одолели Орду, а латины вот-вот покончат с Цареградом, когда и
ляхи и литва уже покорились папе римскому и католической вере, что
возмогут воеводы? Одолеть в двух-трех битвах? Ну, отбить ворога
раз-другой... Ежели вся Орда не навалит, или весь Запад враз, или
совокупною силою, и что тогда воеводы?! И думные бояре от великой беды не
спасут. И при князе своем, и без ратного одоленья пропасти мочно! Сменить
веру, а там и вс°: храмы, навычаи, молвь книжная... Там, глядишь, и само
имя <Русь> исчезнет, на что ся другое повернет. Забудут предков гробы и
святыни отринут. Знатные учнут величаться в иноземном платье и молвью
чужою щеголять, учнут гнушатися смердов своих, дальше - пуще, и, поиначив
вс°, исчезнет Русь, всю себя истощит. И не будет уже ни языка, ни памяти,
ни святынь от них, а вс° инако... Вот что на ся грядет от иных земель! И
како обороним, и чем, и кто возможет? Единым - верою! Верой стоят земли, и
языцы верою укрепляются. Зри, батюшка, и помысли о сем! Не меч, но крест
православия - наша крепость и спасение на земли! Я не от мира бегу, отец,
и меч не отринул от себя, но пусть будет отныне меч мой - меч духовный, им
же утвердимся ныне и присно. В вере - правда! А кто одолеет в споре за
власть - князь Михайло или Юрий - разве это важно, отец?! Разве в этом
спасение Руси?! Я даве молился и Он, - тот, кто крестную муку приял за ны,
- Он явился мне и утвердил, овеял... Не видом, нет, а так, как ветер или
как лунный свет!
от сына.
первенец, княж-Иванов крестник, не от детской резвости ума, и про
монастырь строго решил. И словеса высокие не впусте молвит. Быть может, и
дано Елевферию нечто, чего он, Федор Бяконт, не в силах понять! Эвон: все
одно - Михайло, Юрий ли... Ан не все одно! Кабы все-то одно, он, Бяконт,
может, и за Михайлу бы заложился. А вишь, оно как... Всю жисть батька
положил на то, а он - как локтем со стола смахнул, и вся недолга. Нет,
милый, и в монастыре-то не мед! Да ведь что я, знает же! Монастырь-то
выбрал ли? (Испросить боязно!) Хоть здесь-то бы подсказать... А матери, ей
как повестить такое? Ох! Пока малы дети, все мнишь: скорей бы выросли, а
вырастут - и не удоволить им! И добро еще, коли станет архимандритом (уж
об епископском сане Бяконт боялся и мечтать), а ежели в простых мнихах
пребудет? А ведь и станет с него!
Бяконта, выше отца своего, и уже и боязно началовать, начал вести...
<Высидела утка лебедя!> - с горьким удивлением подумал великий московский
боярин Федор Бяконт.
заявили, что, по вечевому приговору всех вятших и меньших, отказывают
давать великому князю черный бор и дань заволоцкую. В ответ Михаил вывел
из Новгорода своих наместников и прекратил подвоз хлеба. Год был тяжек,
новгородцы смирились. Князю было послано с дарами. Городу пришлось дать
Михаилу по миру полторы тысячи гривен серебра отступного.
за протекшие месяцы, что Узбек утвердился прочно, и приходилось ехать на
поклон, получать у нового хана ярлык на великое княжение. Оставя
наместникам строгие наказы (пуще всего - беречься возможных Юрьевых
пакостей), расцеловавшись с Анною, а пятнадцатилетнего Дмитрия, с
приданными боярами, посадив вместо себя, Михаил отбыл во Владимир, чтобы
оттуда уже плыть в Сарай.
уж совершилось волею судеб, что Михаилу с Петром пришлось плыть вместе, в
едином корабле. Великий князь не мог не пригласить митрополита, а Петру
неудобно было отказать князю и ехать в особину.
резью, с беседкою, устланной коврами, великокняжеский, - спустился по
Клязьме, вышел в Волгу и, растянувшись долгою вереницею крутобоких, с
вырезными носами учанов, лодей и паузков, под серо-белыми, желтыми и
красными парусами, на поворотах и стремнинах обрастающий сверкающею
щетиной долгих весел, враз и дружно пенивших синюю громаду волжской воды,
поплыл в Сарай.
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Журавлев Владимир
Шилова Юлия
Смоленский Вадим