Городе жаждут этого союза, неважно, что в Колмицком монастыре сидит,
упрямо злобствуя, прежний владыка новогородский, Моисей, и ждет своего
часа, намерясь отврещися Москвы, а на корельских пригородах Новгородской
республики, вопреки московскому похотению, правят наследники литовского
князя Нариманта, - ныне, днесь, можно забыть обо всем этом и радостным
звоном колоколов, гласами хора и слитными криками горожан приветствовать
духовного главу северной Руси, которая могла бы, повернись по-иному
судьба, и отпасть навовсе от Руси Московской. И, понимая все это, кожей,
мурашками восторга чуя величие наступившего мгновения, Стефан спешит
вослед Калике, взволнованно-радостный.
едою и устройством гостей, следить, дабы всюду был соблюден чин
торжественной встречи и не совершилось какого безлепия или непотребства,
ему не спать и почти не есть все эти суматошные дни, но, невзирая на все,
он счастлив и горд паче меры: наконец-то впервые для себя и он, Стефан, -
напрасно мечтавший когда-то, еще в Ростове Великом, с амвона руководить
толпами, - прикоснулся к гордому подножию духовной власти над миром!
Василия Калику келейно, в том, избранном еще Калитою, высоком (недавно
вновь отстроенном) покое Богоявленского подворья, невдали от Троицких
ворот Кремника, куда князь, при нужде, проходил незамеченным дворами и
крытыми переходами прямо из своих теремов.
Феогноста нет, он завтра будет вручать Калике священные крещатые ризы.
Присутствуют зато Алексий и Лазарь, доверенный грек новогородского
архиепископа. О встрече этой не всем надобно знать, хоть тут и не решают
зело важных дел господарских. Решается здесь другое. Душевное
благорасположение великих лежит ныне на незримых весах времени.
остро и светло вперяет взор в лик московского князя и говорит, говорит...
То просто, то витиевато, уснащая книжную речь милым его сердцу и почти уже
неотрывным от него самого новогородским просторечием. А князь Семен
слушает, точнее - внимает ему, почти не притрагиваясь к трапезе, и тоже
безотрывно глядит в светлое лицо Василия Калики. Ибо не угрозу литовскую,
и не посягательства свейского короля, и даже не упорство орденских рыцарей
надлежит ему понять ныне, а вот это: можно ли доверить себя этому легкому,
точно птица, и мудро-лукавому архипастырю, можно ли полагать, что не
предаст, не изменит, не отворотит лица своего от православной Москвы, что
не впадет в гибельный для Руси союз с латинскою церковью? Вот что должно
сейчас понять Симеону, вот почему и почто митрополит Феогност подносит
крещатые ризы владыке Василию. В том и признание исключительности церкви
новогородской, в том и знак неотрывной ее связи с Москвой.
решена судьба, на века и века, Господина Великого Новгорода? И решена так,
что не распадет Русь надвое и останет целою в великих пределах своих? И
оттого вся судьба великой страны пойдет так, а не инако, и создастся
держава, в которой народы, связанные единством исторической судьбы, в
отличие от латинского Запада и вперекор враждебным находникам от стран
полуночных, с юга и востока, сольются в единое государство, с единым
законом и властью и равным уважением ко всякому населяющему эту державу
языку...
встречей? Понимает ли, что на весах судьбы - тысячелетие России и сама
она, такая, какой стала спустя века?
ни Новгород Великий, ни Псков, и понимает, что оружием не добьется сего,
скорее напротив, отпихнет, отторгнет от себя упрямые вечевые города. Да и
сам он не любит и не хочет союза, скрепленного кровью, союза-одоления. И
потому крещатые ризы, и нынешняя встреча, и звоны колокола, и внимательный
взгляд в лицо. Калика ему полюби и по нраву. Он сердцем все более понимает
хитрую правоту Василия и сам молча молит того: пойми и ты меня! Я, как и
отец мой покойный, не могу иначе! Но все, что могу, дабы не было крови,
гнева и слез, сделаю для тебя!
отдан шведам, беспощадно вырезанный своими же. Но то будет в немыслимом
еще далеке, и не ему и даже не потомкам его грядет совершити такое.
жесткую постель времен Иоанна Грозного? Нет, не обманывает! Страна,
раскинутая окрест и далее, еще не завоеванная, или, вернее, еще не
отвоеванная и не обихоженная, страна, дабы не умереть, не погинуть пред
ликом густонаселенного, воинственного и хорошо вооруженного Запада или
грозного, многолюдного Востока, страна эта должна иметь власть единую,
иметь власть - или погинуть в потоке времен. Дай же князю Семену творити
потребное, не прибегая к силе меча! Дай Василью Калике понять наконец, кто
перед ним, и, поняв, смириться, перестать хитрить и метаться меж Литвою и
Русью, хотя бы ему одному, ибо слово архипастыря тяжко весит в Новгороде
Великом!
Семен, и Калика, вздыхая, опускает очи:
Наримонта твой батюшка в правую веру окрестил! Есчо и затем приехадчи к
тебе, княже, заутра повторю, а ныне реку: поезди к нам на стол, покажись,
тово! Есчо ить и не был в Нове Городи, батюшко! Есь цего показать, есь цем
поцванитьси, есь цем и встретить гостя дорогого! Не гребуй нами,
господине, приезжай не стряпая! Мне-ста, старику, легце будет твою руку
держать опосле того!
градских, и понял князь, что днесь не лукавит пред ним Калика и что надо
ехать ему самому, сажаться на стол новогородский, поклон за поклон
воздать!
новогородчи крепко, не посетуй на слово праведное! А вера одна,
православная, ее же обереци надобно от латинов и немечь! Пото и смиряю
себя, и ты смирись князюшко, приеди, посиди, погости у нас!
столом примолкли невольно, и князь, посупясь, опустил чело.
А Лазарь, почуяв истому Василия, подал голос в свой черед, и речь потекла
складная, плавная речь о Византии, где гибельное разномыслие паче, нежели
на Руси, губило страну, захватываемую турками, и где сама вера, древняя
вера Христова, едва лишь была спасена двумя Григориями, Синаитом и
Паламою. Теряя плоть, умирая, Византия спасала предсмертно свой дух, то, с
чем и на чем возникла она и со славою полторы тысячи лет несла светоч
истины сквозь века, войны и наплывы жестоких врагов. Несла, падая и
воздымаясь вновь, и в мерзостях и в славе своих кесарей, и теперь,
умирающая, жаждала передать свет в иные, живые руки, сберечь дух и слово,
спасшие человечество от гибели.
подворья? Разве молчаливый Алексий смутно догадывает о величии часа сего.
И посему молчит. Слушает, внимает и смотрит, ибо иногда и слова бессильны
и даже ненужны, ненадобны. А так вот посидеть рядом, почуять друг друга,
уверясь в себе и в госте своем, и после вновь разойтись к многотрудным
делам правления, к тому, что есть <плоть>, омрачающая <дух>, и строго
блюстись, дабы не впасть в <ересь манихейскую>, не усомниться хотя на миг
в красоте и величии мира сего.
Службу, литургию Василия Великого, правил в Успенском храме Кремника при
гигантском стечении народа сам новогородский архиепископ Василий Калика в
подаренных ему Феогностом крещатых ризах и омофории.
посвящение в сан игумена, прислуживал Калике на проскомидии и выносе
святых даров.
дивными возгласами глубокого дьяконского баса. Калика, не оставшись в
долгу перед митрополитом, привез на Москву и передал Феогносту дьякона
Кирилла, про коего московский летописец писал впоследствии: <Его же глас и
чистота язычная всех превзыде>.
или бреду. Он не ходил, а плавал, совершая все должное по чину. Волны
звуков накатывали и проходили через него, как валы морские. Вздохи
плотной, плечо в плечо, толпы москвичей и согласное вздымание рук в
двуперстном крестном знамении сотрясали его до дна души. И то, как служил
Калика, с нежданною, дивною, до сердца хватающею простотою и искренностью
обращения к Богу, тоже поражало и несказанно умиляло Стефана. Он не чуял
временами ни ног, ни рук, ни даже тела своего, и казалось тогда: вот он и
улетит, пронизанный лучами незримого света, или падет бездыханным с
улыбкою на устах...
обрядовую трапезу. Ломоть хлеба, горсть орехов, моченое яблоко - вместо
фиников и смокв - и чаша с медом или красным вином были поставлены перед
каждым на самодельных столах вдоль лавок, обогнувших стены притвора.