Чтение 63–й страницы книги ~Гетманские грехи~

утешался поддержкой таких ник чему не способных и легкомысленных людей,
как виленский воевода. Стране угрожала внутренняя война, но ясно было для
всех, что гетман ни в каком случае не выйдет из нее победителем.

Он счел своим долгом, не вмешиваясь в это лично, постараться
примирить гетмана с фамилией. Правда, он не обдумывал возможных способов,
но был готов воспользоваться первым удобным случаем. Он сам не пошел к
доктору Клементу, но, встретившись однажды на улице с Беком, которого он
встречал у француза, и, заговорив с ним на политические темы, Паклевский
вскользь заметил, что он был бы рад примирению и дал понять, что гетману
ничего другого и не остается, если он не хочет получить сурового наказания
и обречь страну на рискованные и грозные испытания.

- Я не много могу сделать, но, что сумею, то сделаю, - сказал Теодор.

- А где мы встретимся?

- У доктора Клемента.

Несколько дней спустя, Паклевский в разговоре с канцлером заметил,
что теперь нетрудно было бы склонить на свою сторону гетмана небольшими
уступками.

- Вы очень ошибаетесь, сударь, - возразил князь, - гетман слеп и
упрям; того, чего он бы пожелал теперь, мы ему не дадим, потому что мы
превосходно обойдемся и без его поддержки; а того, что мы могли бы
предложить ему, он из гордости не захочет принять.

- Если бы стольник, хотя бы из простой вежливости, сделал один шаг к
нему навстречу! - шепнул Теодор.

- Кандидат, претендующий на корону, не может унижать себя перед
своими явными врагами, хотя бы это был его зять.

Князь махнул рукой.

- Да нам он и не очень теперь нужен. Кончились дни могущества
гетмана.

Придя к доктору Клементу, Теодор узнал от него, что гетман был бы не
прочь пойти на некоторые уступки.

- Пусть же супруга гетмана возьмет это дело в свои руки и положит
начало сближению, - сказал Теодор, - а я, как только представится случай,
буду склонять другую сторону к уступчивости при переговорах.

Было бы всего удобнее устроить встречу у супруги секретаря литовского
(Огинской), дочери канцлера.

Подав эту мысль, Паклевский в продолжение нескольких дней ничего не
слышал о том, была ли она приведена в исполнение, но вот однажды утром
Клемент прибежал к нему с известием, что гетманша переговорила уже со
своей кузиною и уговорила мужа быть у нее: теперь все дело было за
канцлером и русским воеводой, которые должны были согласиться приехать и
вести переговоры.

Теодор, относя канцеру бумаги, очень ловко ввернул словцо о том, что
по городу ходят слухи, будто гетман собирается приехать к супруге
литовского секретаря в надежде встретиться там с канцлером.

Старик бросил на него быстрый взгляд и пренебрежительно пожал
плечами.

- Почему же это невозможно? Если он изъявит нам свою готовность быть
с нами заодно, как следовало давно уже сделать, мы не закроем перед ним
двери; но, если он вздумает ставить нам условия...

Князь рассмеялся и заговорил о чем-то постороннем.

Начав это дело, Паклевский из чувства какого-то милосердия к гетману
не успокоился до тех пор, пока не осуществилось свидание Чарторыйских с
Браницким в доме Огинской. На несчастье гетмана, выезжая из дома, по
нерешительности своего характера, он нашел нужным спросить совета у
больного старосты браньского, который несколько дней перед тем страдал
ревматизмом. Раздражительный и надменный Стаженьский, имевший
преувеличенное понятие о величии гетмана, хотя и не высказался против
примирения, но желал выторговать его на хороших условиях; он советовал
гетману не быть слишком уступчивым.

Гетман застал во дворе Огинских канцлера и русского воеводу. Оба они
встретили гетмана с веселыми лицами и довольно дружелюбно. Но видно было
по их обращению с ним, что, будучи уверены в себе, они даже не удостаивали
гневом противника, который был им не страшен; этот легкий оттенок в
обращении князей уже с первого впечатления задел гетмана.

Беседуя, трое мужчин прошли в кабинет и остались одни, но гетман не
торопился говорить о своем деле.

- Сейм за плечами, как же ты ко всему этому относишься, граф? -
Канцлер умышленно титуловал гетмана графом, чтобы игнорировать в нем
гетмана.

- Я надеюсь, что в союзе с нами и видя вещи яснее, чем другие,
пойдешь вместе с нами, не правда ли?

- Зная ваш ум и вашу любовь к Речи Посполитой, я тоже питаю эту
надежду, - прибавил русский воевода.

- Все усилия наших противников не приведут ни к чему. Князь "пане
коханку" может обстрелять площадь, но войны не объявит.

Гетман молчал и слушал.

- Прошу верить мне, что я был бы очень рад, если бы мог быть с вами.

- А что же вам мешает? - спросил канцлер. - Я думаю, что вашего
желания вполне достаточно. Вы должны знать настроение страны. Литва наша,
и большая часть короны заодно с нами.

- Многие из тех, - прибавил воевода, - на которых вы рассчитываете,
хоть и не разрывают с вами открыто, но тайно протягивают к нам руки. Я не
привожу имен, можно и так догадаться.

- Будьте с нами, - сказал канцлер, - и мы забудем все прежние
обиды... Я знаю, что вы недовольны стольником за то, что он первый не
сделал вам визита. Но вы не могли и требовать этого от него так же, как от
примаса. Претендент на корону не может навязывать себя даже родственникам.

Гетман, который был неприятно задет этими словами, слегка смешался,
но не ответил и не поднял этого вопроса.

- Но в конце концов, - сказал он, - я не для того сюда приехал, чтобы
говорить об обидах. Поговорим об условиях. Вы хорошо понимаете, что я не
могу оставить тех, которые шли за мной, не обеспечив их чем-нибудь, что
могло бы их удовлетворить. Я не отказываюсь от соглашения, но прошу
сказать мне условия.

Русский воевода и князь-канцлер переглянулись между собою, и
последний, выждав немного, равнодушно спросил:

- Ну, как же идут ваши постройки в Белостоке? Мы слышали, что вы
прилагаете усилия к тому, чтобы сделать из него второй Версаль?

Воевода встал и заговорил о погоде. Гетман, видя, что никто и не
думает обсуждать с ним условия, гордым молчанием закончил разговор.

Несколько минут оба князя старались поддерживать легкий салонный
разговор, очень искусно избегая всего, что могло иметь хотя бы отделенное
отношение к политике.

Гетман также, оправившись от первого впечатления, произведенного на
него этим пренебрежительным отказом от переговоров, старался казаться
веселым и равнодушным.

Этот странный разговор, в котором все участвовавшие в нем старались
говорить не о том, что было у них на уме, продолжался довольно долго к
большому неудовольствию гетмана.

Видя, что он собирается уходить, канцлер прибавил еще:

- Дорогой граф, прошу тебя верить, что мы примем тебя с
распростертыми объятиями, если ты захочешь идти с нами. Можешь не
сомневаться в этом.

- Да, но вы не можете требовать от меня, чтобы я, сам сдаваясь на
вашу милость, обрекал на немилость тех, которых честь повелевает мне
защищать.

- Кого? - с улыбкой спросил воевода.

- Прежде всего Радзивилла! - сказал гетман.

Наступило выразительное молчание, причем взгляд канцлера блуждал
вокруг, как будто ему не хотелось слушать.

- А потом киевского воеводу! - закончил Браницкий.

Тут воевода пожал плечами и отошел к окну.

- Дорогой граф, - сказал канцлер, - думай только о себе и о нас, а
все остальное предоставь Божьему.

Больше не о чем было говорить: гетман пошел проститься с супругой
секретаря, откланялся и уехал.

Канцлер, после его отъезда, как будто повеселел.

- Наша совесть чиста, - сказал он, - а теперь a la grace de Dieu!

Так кончились ничем все усилия Теодора, который уж не решился
продолжать старания в этом направлении.

С каждым днем в гетманском лагере увеличивались раздоры и
недоразумения. В день открытия сейма Браницкий, опасаясь кровавого
столкновения, не поставил стражи около своего замка и позволил придворным
людям Чарторыйских занять его. Белинский, коронный маршал, под каким-то
пустым предлогом отказался прислать ему свою венгерскую пехоту. Когда
началось заседание, и Мокроновский выступил с протестом, шляхта взялась за
сабли. Гетман не знал, что делать, и не решался ничего предпринять.

Ему советовали уехать из Варшавы и составить новую конфедерацию.

Так и было решено. Как раз тогда, когда противная партия могла
опасаться соединенных сил гетмана и Радзивилла, которые могли вовлечь их
во внутренние распри, оба предводителя и несколько тысяч преданного им
войска сами выехали из столицы.

Фамилия вздохнула свободно, когда ей донесли, что гетманские и
радзивилловские повозки, окруженные конвоем, и кареты, сопровождаемые
войском, уже прошли под Волей, направляясь к Козеницам.

Им позволили уйти беспрепятственно, хотя повсюду на дорогах стояли
вооруженные войска. В эту минуту решились судьбы двух партий, и для всех
было очевидным падение оппозиции. Вечером партия канцлера праздновала
победу, а гетманша, сидя в глубине кареты, тихо плакала, закрыв глаза
платком. Браницкий уже не обманывал себя никакими надеждами, но до конца