Чтение 63–й страницы книги ~Зима тревоги нашей~

- Будь она проклята, эта Марджи! Ну ладно, ее убыток - бармену прибыль.
Пойду поведаю ему печальные эпизоды из одной загубленной жизни. Он тоже не
будет слушать. Ну, всего, Ит. Идите с Господом Богом. Так напутствуют в
Мексике.

Нарваловая трость постукивала по тротуару, подчеркивая мое недоумение,
зачем я солгал Джою. Она не будет болтать. Это испортит ей всю игру. Она
хочет все время держать палец на предохранителе гранаты. А почему - не знаю.

Я свернул с Главной улицы на Вязовую и увидел у старинного дома Хоули
"крайслер", похожий не столько на товарный вагон, сколько на катафалк, -
черный, но не блестящий, потому что он был весь в дождевых капельках и
маслянистых брызгах расплеснутой на шоссе грязи. Свет его фар смягчали
матовые стекла.

Наверно, было очень поздно. В спящих домах на Вязовой не светилось ни
одно окно. Я весь промок и вдобавок ступил где-то в лужу. Башмаки у меня
жирно чавкали при каждом моем шаге.

Сквозь затуманенное ветровое стекло виднелся человек в шоферской
фуражке. Я подошел к этой машине-монстру, постучал по стеклу, и оно сразу с
электрическим подвыванием поползло вниз. В лицо мне пахнуло ненатуральной
свежестью кондиционированного воздуха.

- Я Итен Хоули. Вы меня ищете? - И я увидел зубы - блестящие зубы,
выхваченные из сумрака автомобильной кабины нашим уличным фонарем.

Дверца отворилась сама собой, и из "крайслера" вышел худощавый, хорошо
одетый мужчина.

- Я от телевизионной студии "Данскам, Брок и Швин". Мне надо поговорить
с вами. - Он посмотрел на шофера. - Только не здесь. К вам можно зайти?

- Что ж, зайдемте. У нас, наверно, все спят. Если вы будете говорить
тихо...

Он пошел следом за мной по мощеной дорожке, проложенной через топкий
газон. В холле горел ночник. Когда мы вошли, я поставил нарваловую трость в
слоновую ногу.

Потом включил лампочку для чтения на спинке моего большого кресла с
продавленными пружинами.

В доме стояла тишина - но какал-то не та тишина, что-то в ней
чувствовалось неспокойное. Я посмотрел вверх, на двери спален, выходившие на
площадку второго этажа.

- Наверно, что-нибудь серьезное, раз вы так поздно.

- Да.

Теперь я разглядел его. В этом лице представительствовали зубы, не
получая никакой поддержки от усталых, но настороженных глаз.

- Мы не хотим гласности. Год выдался тяжелый, вы сами знаете. Скандал с
викториной выбил у нас почву из-под ног, а тут еще эта история с комиссиями
конгресса. Приходится быть осторожным. Сейчас очень опасное время.

- Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело.

- Вы читали сочинение вашего сына "Я люблю Америку"?

- Нет, не читал. Он хотел преподнести мне сюрприз.

- И преподнес. Я не понимаю, как мы сразу этого не обнаружили, но факт
остается фактом. - Он протянул мне голубую папку. - Прочтите, где
отчеркнуто.

Я сел в кресло и открыл ее. Текст был напечатан то ли на пишущей
машинке, то ли на одной из новых типографских машин с таким же шрифтом, но
поля были все исчирканы жирным черным карандашом.

ИТЕН АЛЛЕН ХОУЛИ ВТОРОЙ

Я ЛЮБЛЮ АМЕРИКУ

Что такое человеческий индивидуум? Атом, почти невидимый без
увеличительного стекла, пятнышко на поверхности Вселенной; ничтожная доля
секунды, несоизмеримая с безначальной, бесконечной вечностью; капля воды в
бездонных глубинах, которая, испарившись, улетает вместе с ветром; песчинка,
которой не долго ждать возврата к праху, породившему ее. Неужто же существо,
столь малое, столь мелкое, столь преходящее, столь недолговечное,
противопоставит себя поступательному движению великой нации, что пребудет в
веках, противопоставит себя последующим порожденным нами поколениям, которые
будут жить, доколе существует мир? Обратим же взоры к своей стране, возвысим
себя чистым, бескорыстным патриотизмом и убережем отечество наше от всех
грозящих ему опасностей. Чего мы стоим, чего стоит тот из нас, кто не готов
принести себя в жертву на благо родной страны?

Я перелистал всю тетрадку и везде увидел следы черного карандаша.

- Узнаете?

- Нет. Ужасно знакомо... это что-то прошлого века.

- Правильно. Генри Клей. Речь, произнесенная в тысяча восемьсот
пятидесятом году.

- А остальное? Тоже Клей?

- Нет. Надергано отовсюду. Тут и Дэниел Уэбстер, и Джефферсон, и даже -
Господи, прости! - кусочек из второй вступительной речи Линкольна. Я просто
не понимаю, как это проскочило. Наверно, потому, что сочинений были сотни.
Слава богу, что мы все-таки вовремя спохватились. Представляете себе? После
всей этой истории с Ван Дореном <Широко разрекламированный победитель
телевикторин в США, разоблаченный впоследствии как подставное лицо
телевизионной компании>.

- Сразу видно, что не детская рука.

- Не понимаю, как это случилось. И ведь если бы не открытка, так бы все
и прошло.

- Открытка?

- Открытка с видом Эмпайр-стейт-билдинг.

- Кто же ее прислал?

- Анонимная.

- Откуда она послана?

- Из Нью-Йорка.

- Покажите ее мне.

- Она у нас в сейфе на случай каких-нибудь неприятностей. Но ведь вы не
пойдете на это?

- Что вам от меня нужно?

- Мне нужно, чтобы вы все забыли - будто ничего и не было. И если вы
согласны, мы тоже так сделаем будто ничего и не было.

- Забыть это нелегко.

- Да слушайте, я просто говорю, чтобы вы держали язык за зубами и не
причиняли бы нам никаких неприятностей. Год был тяжелый. Перед
президентскими выборами к чему угодно придерутся.

Я захлопнул красивую голубую папку и отдал ему.

- Никаких неприятностей не будет.

Его зубы блеснули, как двойная нитка жемчуга.

- Я так и знал. Я так и говорил там, у нас. Я поинтересовался вами. У
вас хорошее досье. Вы из почтенной семьи.

- Теперь, может быть, вы уйдете?

- Смею вас уверить, я понимаю ваши чувства.

- Благодарю вас. А я понимаю ваши. Что можно похоронить, того будто и
не было?

- Мне бы не хотелось оставлять вас в таком настроении. Не надо
сердиться. Я работаю в отделе информации и связи. Мы что-нибудь придумаем.
Стипендию... или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь вполне приемлемое.

- Неужели порок объявил забастовку и требует повышения заработной
платы? Нет, прошу вас, уходите.

- Мы что-нибудь придумаем.

- Не сомневаюсь.

Я проводил его, снова сел в кресло и, потушив лампочку, стал
прислушиваться к своему дому. Он пульсировал, как сердце, а может, это и
было мое сердце и шорохи в старом доме. Мне захотелось подойти к горке и
взять с руки талисман. Я уже встал и шагнул вперед.

Я услышал какой-то хруст и словно короткое ржание испуганного
жеребенка, и кто-то пробежал в темноте, а потом все стихло. Мои мокрые
башмаки чавкнули на ступеньках. Я вошел в комнату Эллен и включил свет. Она
лежала, свернувшись, под простыней, голова - под подушкой. Когда я
попробовал поднять подушку, она вцепилась в нее, и мне пришлось дернуть
сильнее. Из уголка рта у нее текла струйка крови.

- Я поскользнулась в ванной.

- Вижу. Сильно ушиблась?

- Нет, не очень.

- Другими словами, это не мое дело?

- Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму.

Аллен сидел у себя, на краю кровати, в одних трусиках. Его глаза... Я
невольно представил себе мышь, загнанную в угол и готовую отбиваться от
щетки.

- Ябеда поганая!

- Ты все слышал?

- Я слышал, что эта гадина сделала.

- А ты слышал, что ты сам сделал?

Мышь, загнанная в угол, перешла в нападение.

- Подумаешь! Все так делают. Кому повезет, а кому нет.

- Ты в этом уверен?

- Ты что, газет не читаешь? Все до одного - до самой верхушки. Почитай
газеты. Как начнешь витать в облаках, так читай газеты. Все это делают, и ты
сам, наверно, когда-нибудь делал. Нечего на мне отыгрываться. Плевал я на
всех. Мне бы только с этой гадиной рассчитаться.

Мэри разбудить нелегко, но тут она проснулась. А может быть, и вовсе не
засыпала. Она была в комнате Эллен, сидела на краешке ее кровати. Уличный
фонарь освещал ее, играл тенями листьев на ее лице. Она была как скала,
огромная скала, противостоящая волнам прилива. Да, верно. Она - кремень, она