Чтение 63–й страницы книги ~История новоевропейской философии и ее связи с наукой~

характерный отрывок из Кондильяка: "Декарт, чтобы построить Вселенную,

просит у Бога лишь материю и движение. Но когда этот философ хочет
осуществить то, что он обещает, он лишь замысловат. Сначала он справедливо
замечает, что части материи должны стремиться двигаться по прямой и что,
если они не встречают препятствий, все они будут продолжать движение в этом

направлении. Затем он предполагает, что все заполнено, или, скорее,

умозаключает об этом из того понятия, какое он себе составил о теле, и
видит, что части материи, пытаясь двигаться во всевозможных направлениях,
должны препятствовать движению друг друга. Значит, они будут неподвижны?

Нет. Декарт замысловато объясняет, каким образом они будут двигаться

кругообразно и образуют различные вихри. Ньютон нашел чересчур много
затруднений в этой системе. Он отбросил заполненность всего пространства

как предположение, с которым нельзя примирить движение. Не пытаясь

построить мир, он довольствовался тем, что наблюдал его... Он,
следовательно, не намеревался отгадать или выдумать первоначала природы...
Он наблюдал и искал, нет ли среди явлений такого, которое можно было бы

рассматривать как первопричину, т.е. как первое явление, способное

объяснить прочие явления".

Именно эпоха Просвещения создала то упрощенное представление о методе

Ньютона, в основу которого легли два афоризма: "Физика, берегись
метафизики" и "Гипотез не измышляю". Ценой такого упрощения ньютоновская

научная программа наряду с философией Локка была превращена в один из
важнейших аргументов просветительской идеологии. Как это нередко бывает в

истории, Просвещение начало с того, что подвергло критике
рационалистические системы XVII в. - в первую очередь Декарта, Мальбранша и

Спинозы, а позднее - и Лейбница. Ведущим и наиболее основательным

родоначальником Просвещения стал Джон Локк, чей трактат "Опыт о
человеческом понимании" (1690) составил своего рода "свод принципов" как
английского, так и французского Просвещения. "Джон Локк был тем мыслителем,
в системе которого идеи эпохи Просвещения впервые нашли всестороннее, ясное

и глубокое объединение; поэтому к нему примкнул, хотя зачастую и с
полемическими намерениями, весь последующий ход развития, и в этом смысле

Локк является умом, господствовавшим над всем Просвещением".

Развивая традиционные для английской философии принципы эмпиризма, Локк
отверг как гносеологическую базу рационализма XVII в. - теорию врожденных

идей, так и его онтологический фундамент - понятие субстанции. "Эпоха

Просвещения в теоретической философии, - справедливо отмечает М. А.
Киссель, - как раз и начинается с того момента, когда привилегированное

положение понятия субстанции ставится под вопрос, а затем в ходе
критического исследования просто низводится до степени предрассудка. Это и

сделал Локк".

Не исключено, что именно влиянием Локка, с которым Ньютон состоял в
переписке и с принципами которого был хорошо знаком, объясняется негативное
отношение английского ученого к "метафизике" и "гипотезам", которым сам он,

при всей его приверженности эксперименту, был, как мы видели, вовсе не

чужд. Во всяком случае именно философия Локка и физика Ньютона стали

знаменем Просвещения как в самой Великобритании, так и на континенте,

прежде всего во Франции, где их крепко связал между собой "первый из

просветителей" - Вольтер.

Однако не только Вольтер, Ламетри, Кондильяк, которые были не создателями,
а популяризаторами идей математического естествознания, но даже и такой
выдающийся математик, как Ж. д'Аламбер, в сущности, разделял эмпиризм Локка
и закреплял в "Энциклопедии" то представление о науке и ее методах, которое
мы уже видели у Кейла, Кондильяка и др. Истинные начала всякого знания,
говорит д'Аламбер, составляют факты (которые трактуются вслед за Локком

психологистски), обнаруживаемые нами во внешнем или внутреннем опыте.

Исходным пунктом для физики д'Аламбер считает повседневно наблюдаемые
явления, для геометрии - чувственные признаки протяжения, для метафизики -

всю совокупность наших восприятий, а для морали - общие всем людям

изначальные склонности. Соответственно задачу логики д'Аламбер видит в
разложении сложных идей на их элементарные составные части. И все-таки как

математик д'Аламбер не мог до конца принять положения, которые он сам

защищал во Введении к "Энциклопедии", а именно, что все наше познание
происходит из чувств. Рассматривая вопрос о достоверности математического

знания, д'Аламбер утверждает, что алгебра имеет дело лишь с чисто
интеллектуальными понятиями и тем самым - с идеями, которые мы сами создаем

посредством абстракции. Принципы алгебры потому и несомненны, что они

содержат лишь то, что мы сами в них вложили. Д'Аламбер здесь следует
опять-таки Локку, который никогда не проводил сенсуализм столь безоглядно,
как это делали Ламетри и Кондильяк. Более того, д'Аламбер, отвергая, как и
все просветители, рационалистическую метафизику Декарта, Спинозы, Лейбница,
в то же время ставит вопрос о необходимости создания особой метафизики -
метафизики естествознания, которую, как мы увидим, попытался построить не

кто иной, как Кант.

"...На место всей той туманной метафизики, - пишет д'Аламбер, имея в виду

рационалистические системы XVII в., - мы должны поставить метафизику,

применение которой имеет место в естественных науках, и прежде всего в
геометрии и в различных областях математики. Ибо, строго говоря, нет науки,

которая не имела бы своей метафизики, если под этим понимать всеобщие

принципы, на которых строится определенное учение и которые являются

зародышами всех истин, содержащихся в этом учении и излагаемых им".

Так в XVIII в. меняется понятие метафизики: последняя превращается из
самостоятельной науки, причем науки высшей, какой она была в XVII в., в
прикладное учение о принципах и понятиях естествознания, которые она должна
систематизировать задним числом. Метафизика, таким образом, превращается в

методологию. Д'Аламбер одним из первых сформулировал задачу, которую

впоследствии решали позитивисты и неопозитивисты и которая стала

центральной в позитивистской философии науки.

Такое понятие о метафизике, существенно отличное от понимания метафизики в
XVII в., разделяют с философами также и ученые; кроме уже упомянутых выше

учеников Ньютона, в этой связи необходимо назвать таких выдающихся
математиков XVIII в., как Леонард Эйлер и Пьер Луи Мопертюи, разделявших
принципы ньютоновской программы. Особенно показательно в этом отношении

понимание метафизики и ее задач у Леонарда Эйлера. В письме к Г. Б.

Бильфингеру от 3 ноября 1738 г. Эйлер подвергает критике ряд положений
"Космологии" Хр. Вольфа и в связи с этим дает свое определение метафизики и
ее задач, близкое к тому, какое мы уже видели у д'Аламбера: "...хотя я с
легкостью, несмотря на его исключительную трудность, принял бы учение об
элементах (имеются в виду "простые субстанции Вольфа". - П.Г.), требующее,
чтобы метафизическая часть была тщательно отделена от физической, однако

метафизическое учение должно основываться на физике, т.е. должно путем
абстракции выводиться из явлений сложных субстанций; поэтому, сколько бы мы
ни отделяли метафизические абстракции от физических, все же они ни в коем
случае не могут противоречить друг другу". Метафизика мыслится Эйлером в

отличие от Декарта, Лейбница и следующего за ним Вольфа не как

самостоятельная наука, на которой должна основываться физика, а как

вторичная по сравнению с физикой, принципы которой в конечном счете
создаются путем абстрагирования от явлений эмпирического мира. В отличие от
крайних философов-сенсуалистов, подобных Кондильяку, Эйлер в то же время не

согласен вовсе изгнать из науки всякие гипотезы. В письме к маркизе дю
Шатле Эйлер пишет: "...Особое удовольствие доставила мне глава о гипотезах
(Эйлер имеет в виду главу из книги дю Шатле "Основы физики"), где Вы так
твердо и основательно боретесь с некоторыми английскими философами, которые
желали вовсе изгнать гипотезы из физики; а по моему мнению, они являются
единственным способом, в результате которого можно прийти к достоверному
познанию физических причин. Часто, когда с англичанами заходила речь об
этих вопросах, я был в затруднении, как найти убедительные доводы в пользу
применения гипотез... Я уважаю г. Мушенбрека как очень крупного физика...
но способ его рассуждения вызывает во мне столь сильное отвращение, что я с
трудом решаюсь читать его рассуждения об явлениях Природы. Этот великий
человек прямо-таки выходит из себя, когда говорит о тонкой материи, которую
иные применяют для объяснения многих явлений; правда, существование такой
материи нельзя доказать никаким опытом, но, с другой стороны, абсолютно
отрицать существование всякой материи, в которой нельзя убедиться никакими
ощущениями, это хуже всех других гипотез, какие делались до сих пор. Этот
принцип заводит автора так далеко, что он нимало не колеблется приписать
действия магнита духу или, по крайней мере, бестелесному веществу. Но мне

кажется, что мы были бы гораздо более вправе требовать опытов для
доказательства существования этих бестелесных веществ, чем существования
тонкой материи, которая сама по себе столь вероятна, что я не решился бы в

ней сомневаться".

Естественно, что такого рода споры усиливали стремление естествоиспытателей
оставить поле "метафизических гипотез", тем более, что сам Ньютон уже задал

здесь "парадигму". Так, например, Мопертюи, идя даже дальше Ньютона,
считает, что понятие силы - не более, чем слово, которое скрывает от нас

самих наше незнание. С помощью этого понятия, согласно Мопертюи, мы

обозначаем только известные отношения между явлениями, не более того.

Правда, признает Мопертюи, даже сам Ньютон не вполне следовал этому
правильному убеждению. Формулируя второй закон механики, он говорит, что
изменение скорости тела прямо пропорционально действующей на него силе.
Сила, таким образом, выступает у Ньютона как причина ускорения. Между тем,

по мнению Мопертюи, понятие "причины ускорения" должно быть изгнано из
механики; на его место должны встать только определения меры ускорения,

т.е. чисто количественные соотношения.

Это не значит, однако, что в XVIII в. ставится под сомнение само

существование причин, вызывающих те или иные явления. Как правило, под

сомнение ставится только познаваемость этих причин. Таким образом,
складывается довольно распространенное среди ученых и философов XVIII в.
убеждение, что естествознанию доступно лишь установление отношений между
явлениями, но недоступно постижение вещей самих по себе, т.е. сущности этих