как евнух, у которого ни с того ни с сего просыпается вдруг тяга к женщине.
такому выводу.
которому можно открыть тайну. И затем резко бросил:
замечают, когда подливают масла в огонь, воскликнула:
доброго жеста, камень, знаете ли, камень. Да и не камень даже, - ему
показалось, что в камне есть что-то живое, - вот что: машина. Камень, -
бог знает почему он верил в это, но верил свято, - камень, может, и
вспомнит иногда гору, от которой оторвался, а машина завод, сделавший ее,
- никогда. В ней ни капельки тепла, ни капельки памяти. Таков наш сын.
нам. И только как начал забивать голову своей математикой, тут
окончательно и окаменел. Но лишь этот коммунизм убедил его в том, что так
надо.
непокорно качал он головой, а память подсовывала ему донос за доносом.
черного халата, принялась быстро расстегивать пуговицы на манжете,
засучила рукав по локоть, словно собиралась мыть руки, правда, только одну.
удовольствия от того, что так легко догадался, о чем собирается рассказать
жена.
Дикерт, спускаясь по лестнице виллы, которую они снимали на лето, упала и
сломала руку. Дома в городе был один Янек, он сделал все, о чем его
попросили по телефону, и отправился на вокзал узкоколейки. Там он узнал,
что поезд будет через час. Так и неизвестно, то ли он беспокоился, то ли
из спортивного интереса, но Янек пошел пешком. Наверняка часть пути бежал,
может, и весь, он, правда, предпочитал не распространяться на эту тему и
даже сказал, что кто-то его подвез. На сей счет всегда в семье спорили.
обнаженная рука служила ей тут помощницей. - Вбегает он, знаете, в мою
комнату, еле дышит, волосы в пыли, глаза ввалились, глубоко-глубоко, еле
на ногах стоит, а сам изо всех сил старается выглядеть пободрее.
еще более неприязненным, чем обычно, тоном:
жаркий, вот он и вспотел. Всего-то!
место, заученные, но все же неизменно искренние.
тучей закрыли ей даже грудь.
выражавшим сострадание, указал Ельскому на жену. Он сочувствовал близкому
себе существу, хотя ее страдания служили ему коронным доказательством его
собственной правоты.
а он всегда целовал у матери правую, а раз теперь она в шине, значит,
конец. И не поздоровался даже, не прикоснулся к матери, ни о чем не
спросил, молчком забился в угол, посидел, отдохнул и отправился восвояси.
склониться, воскликнув:
ответил себе с презрительным отвращением, которое относилось не только к
этому поступку сына: - Не пришел, не проведал!
видно, это были следы, которые оставил скальпель хирурга.
что следов почти совсем не видно, она и защищала сына: не возвращался, так
как убедился, что у матери нет ничего серьезного. Тут она вдруг
почувствовала себя совсем беспомощной. Тот сын, который, преодолевая
смертельную усталость, бежал к ней, больной, теперь куда-то исчезал. Все
это подтверждали. Сам он своей какой-то неискренней, неприятной ложью
втаптывал себя в землю. Потихоньку, складка за складкой, она расправляла и
опускала от локтя вал шелка и шерсти, пока он не растекся по всей руке,
облегая ее и пытаясь дать хоть немножко тепла, раз уж не мог успокоить
боль.
вправе прогреметь: - Нехороший, нехороший, нехороший сын!
он протянул ее к красивой мраморной головке, обрамленной локонами,
напоминавшими два застывших потока. - Двоюродная моя бабка-я ее хорошо
знал, она умерла в девяносто лет, даже с гаком, - была воплощением злобы.
Вечно рассерженная, вечно неприязненная, она никого не любила, каждого,
родственника ли, слугу ли, унижала. Противная, упрямая. Никому не
уступала, ни от чего не отступалась. И от жизни тоже. Измучилась болеть и
страдать, но за жизнь цеплялась.
восстанавливать людей против себя.
момент, когда муж, заранее ожидая подтверждения, подчеркнуто вежливо
склонится к ней.
беднее его в том, чем богат он сам.
огляделся по сторонам, потом показал на маленькую картину вдали. - Вот
куда он запрятался, за фортепьяно, отсюда и не разглядеть его. С домашними
он говорил лишь в приказном тоне, но с чужими, которым не мог отдавать
распоряжения, был нем как рыба. Как надулся, разозлившись на отца за то,
что тот забрал его из кадетского училища и посадил на хозяйство (он
слишком много позволял себе), так и не улыбнулся до гробовой доски. А в
гробу, скажу я вам, совсем другим человеком стал!
сводились лишь к чтению некрологов. На похороны она ходила, словно
трезвенник на попойки, ради компании, вовсе не обращая внимания на
катафалк. Могила, бог, секс были темами, на которые она предпочитала не
говорить.
вкусу.
кривую, словно показывая, как кубарем скатываются с горы.
большим пальцем он показал за спину, будто там, за ним, была его бабка. -
Чужой ребенок, родили его мы вместо наших деда с бабкой и наделили
чертами, которые хотя те и были злыми, но не передали бы своим детям и
внукам. Только следующим поколениям. К которым они были равнодушны.
искры от головешки. Глаза горели.
помощь портрет. Дикерт вылетел из своего пледа, словно горошина из
стручка, снял портрет с крюка, каким-то слишком размашистым движением руки
поднял кверху. Казалось, сейчас с этой высоты он швырнет его на пол, но
Дикерт лишь вертел портрет так и сяк, стараясь подсунуть изображенное на
нем лицо Ельскому.
действительно чем-то недовольный, закутанный до самого подбородка
салфеткой, щурился от того, видно, что с темной стены его перенесли на
свет.
открылась правда, хотя по природе своей о.ча и такова, что
действительность ничем ее не подтверждает, возразила мужу:
наружу из глубины души, она попросила мужа подтвердить ее слова:
не человек, деревяшка.
Дикерта, который наконец-то освободился от своих дипломатических
обязанностей и разыскал родителей вместе с Ельским в гостиной, чтобы
разузнать, есть ли какие-нибудь новости о брате.
убеждаясь, что все идет, как надо. - Видно, разговор о моем брате был
основателен. А мама? - По ее напряженному лицу он понял, что она
проиграла. - Значит, защита Янека в Кларысеве позади. И никто не поверил в
Корнев Павел
Громыко Ольга
Посняков Андрей
Акунин Борис
Пехов Алексей
Каменистый Артем