Чтение 63–й страницы книги ~Щит и меч~

провала. Вот к чему привел этот рискованный разговор, который он затеял,
преследуя совершенно иную цель. Выходит, он просчитался, не сумел оценить
этого сибаритствующего старика. Не надо было навязываться ему. А как не
навязываться, когда он стоит гораздо ближе, чем даже Штейнглиц, к тому
источнику сведений, куда так стремился Иоганн? И как узнать, действительно
ли Лансдорф счел его подходящим для работы в тылу противника или только
хотел испытать его?

Раздумывать было некогда, и скорее машинально, чем сознательно, Вайс
сказал довольным голосом:

- Благодарю вас, господин Лансдорф. Надеюсь, вы не будете сожалеть о
своем решении.

- А почему бы я мог сожалеть? - сощурившись осведомился Лансдорф.

- Дело в том, - сказал Вайс, - что у меня настолько типичная
внешность, что в Риге любой латыш сразу узнавал во мне немца, а русские -
тем более. - Торопливо добавил: - Но это ничего не значит. Я, как истинный
немец, готов отдать жизнь за фюрера, и, можете верить мне, если придется
погибнуть, я погибну там с честью, как немец.

Лансдорф долго, внимательно разглядывал Вайса. Потом сказал с
сожалением:

- Да, ты прав. Ты типичный немец. Тебя можно было бы выставить в
расовом отделе партии как живой образец арийца. Но я подумаю о тебе, -
пообещал Лансдорф, движением руки отсылая Иоганна.

Накануне этого опасного разговора Иоганн долго размышлял, как ему
вести себя в новой обстановке, которая хотя и благоприятно складывалась
для него, но таила угрозу изоляции. Он не хотел быть снова обречен на
бездействие, как в прошлый раз, когда попал на секретный объект абвера,
где готовили группу русских белоэмигрантов для засылки в советский тыл.

По всем данным, служба абвера начала создавать огромную сеть
разведывательно-диверсионных школ.

Это свидетельствовало и о том, что молниеносное наступление
гитлеровцев сорвалось, и о том, что провалились их надежды найти поддержку
среди некоторой части населения Советской страны. И не "пятая колонна", на
которую они рассчитывали, ожидала их на советской земле, а мощные удары
партизанских соединений.

Тогда решили мобилизовать все способы ведения тайной войны. Провести
гигантские диверсии, массовые террористические акты на территории
Советской страны. И это становилось уже не тактикой, а стратегией военных
операций. Немецкий генеральный штаб и все секретные службы Третьей империи
объединились для выполнения этой задачи.

И не случайно Лансдорф оказался видным работником СД. Выяснив это,
Вайс решил сыграть на соперничестве между абвером и гестапо. Сыграть с
таким расчетом, чтобы можно было поверить в его абверовский патриотизм и
готовность пойти на любую подлость ради этого патриотизма. Ибо старая лиса
Лансдорф не поверил бы ни в какой иной патриотизм, кроме карьеристского,
служебного рвения. Решился на риск Иоганн не сразу, а после того, как
ознакомился с блокнотом Лансдорфа, вернее, с одной записью в нем,
сделанной четким, несколько старомодным почерком: "Советские
военнопленные, находясь в лагерях, продолжают автоматически сохранять
нравы и обычаи, свойственные их политической системе, и создают тайные
организации коммунистов, которые и управляют людьми.

Длы выявления таких "руководящих" лиц службы гестапо имеют в среде
заключенных осведомителей - наиболее ценный проверенный материал для
разведывательно-диверсионных школ.

Но службы гестапо, чтобы сохранить этот контингент только для своей
системы, всячески скрывают его, заносят в целях маскировки в списки
неблагонадежных и даже подлежащих ликвидации.

Необходимо смело, интуитивно выявлять такой контингент в лагерях всех
ступеней и, вопреки сопротивлению гестапо, зачислять в школы".

Эту запись Лансдорф, очевидно, занес в блокнот, чтобы инструктировать
сотрудников абвера, направляемых в лагеря военнопленных для отбора
курсантов.

Вайс сделал из нее соответствующие выводы и решился поговорить с
Лансдорфом, надеясь, что это откроет ему возможность участвовать в отборе
"контингента". Он, как говорится, рискнул всем, чтобы достичь всего.
Раскрыть сеть гестаповских осведомителей - разве ради этого не стоило
рискнуть жизнью? И он рискнул, хотя и догадывался о проницательности и
неусыпной подозрительности Лансдорфа.

Но ведь поведение Вайса было убедительным, вполне достоверным. Разве
не естественно наивное, нахальное стремление юного немца выслужиться? И
разве не естественным был испуг Иоганна? Что тут странного? Шофер-ловкач,
прижившийся при своем хозяине, и вдруг - в самое пекло. Конечно, он был
испуган. Другое дело, что Иоганн испугался, когда понял, что ему предстоит
быть сброшенным на парашюте к своим, тогда как сейчас его место здесь,
среди врагов. Но Лансдорф, конечно, приписал его испуг обыкновенной
трусости.

Вайс мог вызвать подозрение и тем, что совался в тайные дела высоких
начальников. Но ведь и это так естественно. Наглец? Конечно. Он и не
скрывал этого. Скромный довольствовался бы шоферской баранкой.

Почему сказал Лансдорфу, что знает русский язык? А разве он скрывал
это? В анкете все есть, он ведь ответил на сотни различных вопросов.
Майора Штейнглица не интересовали его познания. Иоганн ему и не
навязывался, но пришел момент, когда нужно о них напомнить. Опасно? Да,
опасно. Но ведь тот, у кого он научился русскому языку, был не из тех
русских, с которыми воюют немцы. Модный художник, убежавший от русской
революции. Все это есть в анкете.

И волновало сейчас Иоганна другое. Сумеет ли он быть немцем, увидев
советских людей, брошенных в фашистские концентрационные лагеря? Как он
будет смотреть в глаза тем, кто и здесь не утратил гордости, чести,
преданности отчизне? Его обучили многому. И, кажется, он оказался неплохим
учеником. Трудно быть немцем среди фашистов, это требует высшего
напряжения всех душевных сил. И все же он стал немцем, для фашистов он
свой. Но где взять силы, чтобы быть фашистом среди советских людей? Как
вести себя? К этому его не готовили, не обучили его этому. Даже и
предположить он не мог, что придется пойти на такое самоистязание. И пойти
не потому, что приказали, а по своей инициативе, потому что это сейчас
наиболее целесообразно, нужно, необходимо.

Поступить иначе он тоже не мог. Его долг - оказаться сейчас там, где
опаснее всего быть человеком. И надо глубоко спрятать все человеческое,
забыть о том, что ты человек, советский человек. Ведь чем меньше он будет
проявлять нормальных человеческих чувств, естественных для каждого, тем
естественней он будет выглядеть перед советскими военнопленными. Они
должны видеть в нем фашиста, только фашиста, ненавистного врага. И какая
же пытка быть фашистом в глазах этих людей, остающихся настоящими людьми
даже там, где делается все, чтобы убить в человеке все человеческое, а
только потом физически уничтожить его!

Все это было страшно, и он даже не обрадовался, когда через несколько
дней фон Дитрих сказал, как бы между прочим, что Вайс получил повышение по
службе и будет числиться теперь переводчиком при втором отделе "Ц", но,
пока нет другого шофера, нужно подготовиться к длительной поездке. Нет,
Иоганн не обрадовался своему успеху в рискованной операции с Лансдорфом.
Не будет ли его победа поражением? Не переоценил ли он себя, хватит ли у
него металла в душе, чтобы выдержать те духовные инквизиторские пытки, на
которые он себя обрек?..

Но все это было в душе Иоганна, а ефрейтор Вайс в ответ поклонился
Дитриху и, по-видимому ошалев от счастья, нечленораздельно пробормотал,
что готов ему служить.

Очень хотелось побыть одному, но тут же Вайс подсказал себе, что
следует зайти к Лансдорфу, поблагодарить его, не забывая при этом
восторженно улыбаться.

Лансдорф принял его холодно и деловито. Молча выслушал восторженную
благодарность ефрейтора, кивком головы отпустил его. Но когда Вайс был уже
у самой двери, вдруг сказал многозначительно:

- У тебя немного длинный язык. Из-за него может пострадать шея.

- Господин Лансдорф, - с достоинством ответил Вайс, - полагаю, моя
шея пострадает только в том случае, если я не буду вам лично обо всем
докладывать.

- Именно это я и хотел сказать...

В канцелярии обер-шрайбер вручил Иоганну коротенькую почтовую
открытку. Приятель Вайса, некий Фогель, унтер-офицер зондеркоманды,
расквартированной в Смоленске, приглашал Вайса на рождество в Москву.

Сообщив об этом приглашении обер-шрайберу и заметив шутливо, что
русские так ленятся отдавать свои города, что приходится их поторапливать,
Иоганн предоставил обер-шрайберу в свою очередь возможность посмеятись над
медлительностью русских и затем удалился в гараж. Здесь он с помощью того
же московского носового платка, пропитанного химикалиями, проявил открытку
и расшифровал красновато-коричневые цифры, нанесенные косо и плотно
тончайшим пером: "Варшава, Новый свет, 40. Варьете "Коломбина". Николь.
Номер вашей квартиры. Возраст вашего отца..."

Иоганн отлично понимал, что сейчас полностью в распоряжении Дитриха,
и поэтому для поездки в город достаточно позволения одного Дитриха, но все
же счел необходимым попросить разрешения также у Штейнглица, чем еще
больше расположил его к себе. Не довольствуясь всем этим, Вайс явился еще
и к Лансдорфу, доложил, что едет в Варшаву, и спросил, не будет ли каких
приказаний, демонстрируя этим, что главным своим хозяином он считает
Лансдорфа, а не кого-нибудь иного.