четвертого года люди Донована закусили удила, забыв, кому
они обязаны своим рождением. Мы островитяне, князь. Мы не
прощаем обид. Чем ближе нам человек по духу, тем
болезненнее мы воспринимаем обиду... Они стали, видимо, без
умысла унижать нас, они положили ноги на стол, и если это
принято у них, то нас шокирует... Они позволили себе забыть
то, что мы для них сделали... Мы не прощаем обид, -
медленно повторил сэр Мозес, - именно поэтому Черчилль; и
выступил с речью в Фултоне, задумав игру: пусть Америка
станет первой в провозглашении доктрины силы против России;
все равно последнее слово останется за нами, рано или поздно
мы еще это свое слово скажем. Я, во всяком случае, сказал
его сегодня утром в "Сотби" и повторяю сейчас, уступив вам
Врубеля... Культура - путь к политическому диалогу с
Москвой, не правда ли?
сэра Мозеса, долго разглядывал его красивое, не тронутое
возрастом лицо, а потом сказал:
память... Благодарственная память... Политика не по моей
части, очень сожалею.
- в силу своей прежней деятельности - не могу открыто
помогать вам и мистеру Степанову, это против устава моего
клуба, хоть и бывшего. Тем не менее, если вам или мистеру
Степанову потребуется помощь, вот моя карточка, я к вашим
услугам. Но лишь с одним условием: мое имя не должно стать
достоянием прессы.
Валера Распопов с иранского отделения, учился на курс
старше; "А я Игорь Савватеев с арабского, помнишь?" - "Нет,
прости"; с Валерой и Суриком Широяном они выступали в одной
концертной бригаде, ездили с шефскими концертами по колхозам
Подмосковья; самым популярным был их номер, когда они пели -
на мелодию известной в те годы песни - свою, студенческую;
"Шагай вперед, наш караван, Степанов, я и Широян".
представительстве, другой в банке; институт востоковедения
давал прекрасную филологическую подготовку, английский и
французский шли на равных вместе с основным языком; впрочем,
Генриетта Миновна, преподаватель английского в степановской
группе, бранила его за "варварское американизированное"
произношение; "Вас не поймут в Лондоне"; ничего, понимают.
Валера, - там а Лена будет, помнишь, с китайского, и Олег...
равносильно предательству самого себя, своей молодости,
когда студенческие балы разрешались до трех ночи, а потом
еще гудели до пяти, в восемь возвращались на Ростокинский, в
здание бывшего ИФЛИ, расходились по маленьким комнаткам,
занимались, и никто не знал, что такое усталость, кто же про
нее знает в двадцать лет, никто, конечно.
Степанов рассказал о московских новостях в литературе, кино,
живописи и театре. Раньше, до того, как ему пришлось
подолгу жить за границей, он не очень-то понимал такой
интерес, в чем-то даже экзальтированный, что ли. Лишь по
прошествии лет, когда возвращался в Москву из заграничных
командировок, ему стало по-настоящему понятно это
поразительное ощущение оторванности от своего; немедленная
потеря пульса жизни дома; выпадение из нашего сложного
ритма; он просиживал у телефона часами: "Что с выставкой
молодых художников? Утвержден ли план издательства? Когда
заседание редколлегии?" А ведь каждый вопрос помимо ответа,
в свою очередь, рождает множество новых вопросов. Порою
Степанова не оставляло ощущение, что он вернулся в Москву из
провинции, хотя жил в европейских столицах; казалось бы,
масса интересного, ан нет, лишь дым отечества нам сладок и
приятен, точнее не скажешь.
отшутиться, здесь, мол, и того меньше, потом посоветовал
обратиться за такой справкой в Госкомиздат, там решают, им и
карты в руки; ответ никого не устроил, даже, ему показалось,
обидел собравшихся, пришлось говорить о больном; да,
невиданный интерес к книге, а с бумагой по-прежнему трудно,
да, еще не учтен реальный читательский интерес, мало
работают с библиотеками и книжными магазинами, простор для
социологического анализа; хотим быть добренькими, почти
одиннадцать тысяч членов Союза писателей, каждый имеет право
- самим фактом своего членства в организации - на книгу; вы
говорите, того не читают, этого не покупают! Увы, неверно!
Живет какой-то писатель в областном городе, и его хотят
читать свои, поди откажи - негоже! Здесь, на Западе, первый
тираж три тысячи, у нас - пятнадцать; надо ломать структуру,
а это процесс болезненный, требуется оперативность, точнее
понимание рынка, он особый у нас, конечно, значительно легче
раздать всем сестрам по серьгам - и овцы целы, и волки
сыты...
доктор из Западной Германии Клаус Менарт; приехал в Москву
писать книгу о том, что читают русские; родился- то в
Замоскворечье, дедушка был хозяином шоколадной фабрики,
которая потом стала "Красным Октябрем", обертку "Золотого
ярлыка" рисовал его отец; до семи лет, пока не началась
империалистическая война, Клаус говорил только по русски,
играл С русскими мальчишками и девчонками, слушал церковные
песнопения во время православной пасхи; на масляную в доме
пекли блины; отцовские друзья - сибирские заводчики -
выучили маменьку лепить пельмени; часто ходил в
Третьяковскую галерею (отец запретил мальчику говорить
расхожее "Третьяковка", учил, что этот великий музей следует
называть уважительно); "Синюю птицу" смотрел три раза,
плакал от ужаса и счастья, с тех пор был постоянным
поклонником МХАТа; когда в середине двадцатых годов вернулся
в Союз журналистом, придерживался крайне антисоветских взглядов;
вторую мировую войну встретил в Китае, был интернирован,
вернулся в Германию после капитуляции, создал институт
"советологии", был главным редактором журнала "Остойропа";
состоял советником канцлера Аденауэра по русскому вопросу,
занимал крайнюю позицию.
тенденциозного труда, их было у Менарта немало. Он начал
свою работу в Москве с того, что составил предварительный
список двадцати четырех самых читаемых в стране писателей,
потом отправился в городские библиотеки, полетел в Братск и
Волгоград, сидел в маленьком читальном зале в деревне под
Калинином, беседовал с самыми разными людьми и опубликовал в
Соединенных Штатах и ФРГ книгу "О России сегодня. Что
читают русские, каковы они есть". Она произвела эффект
разорвавшейся бомбы; одни злобно улюлюкали, другие
замалчивали, оттого что выводы, к которым пришел Менарт,
никак не укладывались в рамки, которых он сам придерживался
раньше. Он утверждал, что русские действительно не хотят
войны, что в первую очередь их занимают проблемы, которые
стоят перед ними, и они пишут о них открыто; цензура,
видимо, никак не ограничивает право на критику, если она
носит "позитивный характер", то есть не призывает к
оголтелому ниспровергательству, а исследует возможные пути
преодоления того, что мешает обществу в его поступательном
движении к прогрессу.
работу, которой следовало бы заниматься нашим социологам
вкупе с издателями: опрашивал в десятках библиотек и
работников, и читателей, какую книгу они бы хотели получить.
Какая не интересует их? Чьи имена наиболее любимы? Кто
оставляет читателя равнодушным? Почему? Причина?
одному человеку? - спросил Игорь Савватеев. - Тем более
иностранцу? Почему не ударить по серости? Степанов
улыбнулся.
- У нас появилась еще и новая литература, так сказать,
неприкасаемая. Увы... Но самое досадное заключается в
том, что молодых писателей очень мало, тревожно мало...
Степанова, спросил Игорь Савватеев.
в чем-то виноваты. Мало ищем. Излишне опекаем. Не