Чтение 63–й страницы книги ~Горение~

- бояться нечего. Он и говорит. Но говорит неумело, нескладно, ему помочь
надо - за этим я пришел к вам, пан Красовский.

- Это - как? - спросил Красовский.

Художник закурил, пожал плечами:

- Неужели не понимаешь, Адамек? Даже я, который цветом живет и формой,
все понял. Надо, чтобы ты о б л " к. Обл"к, понимаешь? Нужна твоя форма,
которая обнимет их смысл.

- Не только это, - сказал Дзержинский. - Нам, например, было бы крайне
дорого получить от пана Красовского статью о проблеме образования в
Польше, о том, почему студенчеству запрещено изучать польский язык, нашу
историю и экономику, говорить в стенах университета по-польски; отчего
студенчество выходит на демонстрацию, каковы лозунги, основные идеи,
направленность движения, каковы чаяния молодежи.

- Об этом не напишешь так, как печатают в Кракове, - заметил
Шаплинский, - я в их "Червоном Штандаре" прочитал рассказ "Побег", как
двое бежали из Сибири, - это захватывает, это романтика борьбы, это -
дойдет, а всякие там наши исследования и рассуждения... Кому они нужны?

- Нужны, - ответил Дзержинский, - хотя бы автору "Побега".

- Вы его знаете?

- Это я писал.

Шаплинский рассмеялся:

- Адамек, он тебя загнал в угол! Великолепно написано, господин
Доманский, великолепно! Вам не в революцию - в литературу, перо у вас
крепкое и очень искреннее, фальши нет, без выдуманностей - устала проза от
выдумок, хочется протокольной записи жизни: этому веришь.

- Вы слишком добры, - ответил Дзержинский. - Я приучил себя браться за
то, что более всего нужно людям. Я убежден, что более всего нужна
организация и газета.

Писатель, говорят, тот, который написал вторую книгу: первую, особенно
о том, что самим пережито, создать не трудно.

- Не повторяйте изречений нашего декана, - попросил Красовский, - он
обещает написать три тома рассказов, как только выйдет на пенсию. Все
отчего-то убеждены, что нет ничего легче, как описать видимое им самим, -
поди-ка опиши!

Слово - дар божий, перед ним преклоняться следует.

- Поэтому я к вам и пришел, - ответил Дзержинский.

- Я только не совсем понимаю, - задумчиво произнес Красовский, - как
следует писать для вашей газеты? Я привык работать для академических
журналов, рассчитывая на подготовленную аудиторию.

- У вас дети есть? - спросил Дзержинский.

- У меня внуки есть.

- Сколько им лет?

- Пятнадцать и семнадцать.

- Это самый чистый и смелый возраст. Вот и пишите для них.

- Не хочу подставляться, - задумчиво ответил Красовский, - я под удар
коллег подставлюсь.

- Подставляются - в играх, - жестко ответил Дзержинский. - В
литературе, как и в революции, нельзя подставиться. Здесь гибнут: одни для
того, чтобы остаться навечно, другие - чтобы исчезнуть.

Красовский вскинул детские, испуганные глаза и наново обнял тоненькую
фигурку Дзержинского, его лихорадочно горевшие скулы, ранние морщинки в
уголках рта, нервные пальцы несостоявшегося пианиста.

- Да, - сказал Красовский, - отлито в бронзу. Можно брать в эпиграф...

- Жаль, что я вам не могу быть полезен со своими пейзажами, - заметил
Шаплинский, - я готов помогать чем надо.

- Спасибо, пан Игнацы, - сказал Дзержинский, - спасибо вам. Пейзаж -
это тоже революция, потому что в ваших пейзажах столько сокрыто тревоги,
ожидания бури, что понятны они людям, вы свои чувства выражаете открыто.
Я, знаете ли, пошел в театр в Вене, - давали пьесу "Лафонтен", шуму было
много, о смелости писали, о новации, - решил посмотреть. Ушел, говоря
откровенно, в гневе: нельзя сводить счеты с Францем-Иосифом, используя
античные сюжеты, - буржуа намеки поймет, да он и так императора
безбоязненно критикует. А как быть с рабочим? Для него это - тьма тьмой,
потому что позиция писателя сокрыта, непонятна, завуалирована. В другой
раз в Берлине смотрел "Гамлета". Тоже шумели: "Революционный спектакль!"

А на самом деле получается драка под одеялом: кого-то бьют, а кого - не
понятно; каждый норовит сражаться с тиранами, пользуя безопасного ныне
Шекспира. От закрытости сие, от закрытости. Шекспир-то своего короля
восславлял, ан - выходит иное, начинают ему приписывать свои идеи, норовят
им воспользоваться как тараном. Чего ж Шекспиром таранить? Другим - всегда
легко, а ты сам попробуй, брось перчатку, ты открыто вырази, что думаешь!
- Дзержинский нахмурился. - Простите, увлекся. Но это я к тому, что вы
открыты, пан Игнацы, вы пишете бурю - в живописи иначе нельзя: не лозунги
ж вам рисовать аршинными буквами! Так что, если вы вправду согласны нам
помочь, мы готовы организовать выставку ваших картин в Рабочем доме, в
Кракове.

- Заходите ко мне в мастерскую, я подарю тот пейзаж, который вам
понравится.

- Вы позволите мне этот пейзаж передать музею?

- Дареное не продают, - поняв быстрое замешательство Шаплинского,
заметил Красовский.

- Я обращу деньги, полученные от передачи музею, на печатание нашей
газеты, - ответил Дзержинский, - а когда придет революция, мы выкупим
живопись пана Игнацы.

- Чем мне может грозить сотрудничество с вами? - спросил Красовский.

- Во-первых, вы не станете подписывать свои статьи и обзоры. Во-вторых,
не надо называть подлинных имен тех, кто выступает п р о т и в, можно
подвести людей.

В-третьих, я учен законам конспирации. И, наконец, Болеслава Пруса все
же остерегаются преследовать, оглядываются на общественное мнение.

- Прус - борец, - отчего-то вздохнул Красовский, - это редкостное
качество. Я сделаю, что вы просите. И вообще - заходите, когда захочется.

- Мне будет постоянно хотеться зайти к вам, пан Красовский, но я не
стану этого делать, я вас не смею ставить под угрозу. К вам от меня зайдет
товарищ. Его фамилия Юровский.

- Ему и передать написанное?

- Да. А самое первое, что надо сделать, пан Адам, - это срочно написать
о Мацее Грыбасе. Его осудили, но мы делаем все, чтобы спасти ему жизнь.
Ваша статья должна быть криком, плачем, обвинением - я, говоря откровенно,
уже запланировал ее в следующий номер.

Когда Дзержинский ушел, Красовский сказал задумчиво:

- Игнацы, ты обратил внимание - у него глаза оленьи?

- Такие, как он, быстро сгорают, - ответил Шаплинский, - они сгорают,
оттого что внутренне беззащитны. Он так верит в свою правду, что готов
принять муку, и защиту станет отвергать - горд.

- Не люблю я с такими встречаться, - вздохнув, заключил Красовский, -
будоражат душу, сердце начинает ныть, всю свою внутреннюю с г о в о р ч и
в о с т ь обнаженно видишь, противен себе, право, до конца противен.

В камеру к Мацею вошел ксендз.

- Садитесь, - предложил Грыбас. - Я отказываюсь от исповеди, но мне
будет приятно поговорить с вами.

- О чем же мне с вами говорить?

- Неужели не о чем? Расскажите, какова погода на воле, есть ли дожди,
что за цветы сейчас цветут?

Ксендз не мог оторвать глаз от шеи Грыбаса, бритой высоко, чуть не от
затылка - так стригли осужденных к смерти. Мацей повернулся так, чтобы э т
о не было видно собеседнику.

- Как вы можете уходить без исповеди? - спросил ксендз.

- Я ухожу для того, чтоб остаться.

- Мне страшно за вас.

- Мне тоже.

- Можно не уходить. Можно остаться.

- Вас просили повлиять? Я не стану писать прошения. Не надо об этом.
Пожалуйста, я прошу вас, не надо.

- Хотите, я почитаю вам Библию? Я не зову к исповеди, просто я
почитаю...

- Почитайте. Знаете что? Почитайте "Песнь тесней", а? Помните?

- Слабо.

- Почему?

- Я редко возвращался к этому в Писании.

- Хотите, я вам почитаю?

Мацей чуть откинул голову и начал тихо декламировать вечные строки
любви:

- "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои
голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стада коз, сходящих с
высоты Галаанской, зубы твои, как стада выстриженных овец, выходящих из
купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как
лента алая, губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового
яблока - ланиты твои под кудрями твоими. О, как любезны ласки твои, сестра
моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина и благовоние мастей твоих
лучше всех ароматов. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на
сад мой - и польются ароматы его!"

...Лицо ксендза плясало, залитое слезами; руки он прижимал к груди, и в
глазах его был ужас и восторг. Он поднялся, отворил дверь камеры и сказал
стражникам:

- Проводите меня к начальнику тюрьмы...

Грыбас, глядя на его сутулую спину, на старенькую, замасленную черную
шапочку, спросил:

- Если я не унижаюсь - вам-то зачем?

Лег на койку, забросил руки за голову, ощутил б р и т о с т ь шеи и