Чтение 64–й страницы книги ~Море Дирака~

пространство". Недурно, правда?

- Это мне тоже напоминает одно анекдотическое высказывание, -
рассмеялся Михаил. - Оно очень коротко. Голубевод говорит: "Не понимаю,
как это можно быть кролиководом!"

- В самую точку, - согласился Урманцев и, прищурившись на солнышко,
сладко вздохнул. - Хорошо, брат! Весна, тает все... Кстати, о таянии... У
того же Нернста, говорят, стояла на столе пробирка с дифенилметаном,
который плавится при двадцати шести градусах. Если в одиннадцать часов
утра кристаллы начинали таять, Нернст говорил: "Против природы не
попрешь!" - и, захватив полотенце, отправлялся купаться на реку.

- Тонкий намек на купание? Хотите примкнуть к здешней команде моржей?
Могу проводить.

- Экий ты злюка, право... Я ведь к чему весь разговор-то веду? Пойдем в
буфет, хоть пива выпьем. У меня ведь, черствый и неделикатный ты человек,
вчера предварительная защита была...

- Ну! Что же вы молчали, Валентин Алексеевич?!

- Да ты разве поймешь? - притворно вздохнул Урманцев и обреченно махнул
рукой. - Ты не поймешь мятущуюся душу и не пойдешь с ней в буфет.

- Пойду! Пойду, Валентин Алексеевич. В буфет завсегда пойду. Я такой...

- Тогда в темпе.

Они попросили четыре бутылочки "двойного золотого". Валентин Алексеевич
поймал убегающую через край пену губами. Потом взял стакан рукой и быстро
выпил. Второй стакан он осушил уже мелкими, неторопливыми глотками. И
только после этого, всыпав в пиво соль, которая закипела на дне стакана
мельчайшими белыми пузырьками, стал медленно цедить напиток сквозь зубы.

- Дюжину раков сюда бы! Или, на худой конец, сушеных креветок.

- Можно еще моченый горох или соленую соломку, - поддакнул Михаил.

- Соленые бублички тоже очень хороши.

- Эстонцы берут к пиву салаку, - Михаил едва заметно улыбнулся.

- Датчане предпочитают плавленый сыр с перцем.

- А чехи - рогалики с крупной солью, укропом и тмином.

- Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.

Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.

- Сдаюсь, Валентин Алексеевич! - сказал он, откашлявшись. - Вы гурман и
знаток, а я только сын лейтенанта Шмидта. Расскажите лучше, как прошла
предварительная защита.

- Тяжело прошла. Со скрипом.

- Иван Фомич?

- И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них
так прямо и сказал: "Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в
доктора лезет".

- Ну и?..

- За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. "Правильно,
- говорит, - вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень
лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта".
Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа,
кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике
тридцать два года - в общем сошло.

- Неужели только об этом и шла речь на защите?

- О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла,
сколько раз слушали... Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор.
Многое еще в нашем научном деле предстоит налаживать... Многое!

- А Иван Фомич что?

- О! Этот иезуит, Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки.
Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все
такое прочее.

- Зачем?

- А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он
набивался на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я
не великий, не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают
на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью,
все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце
обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и
нелицеприятно заявил: "Хотя я не сомневаюсь, что представленная работа
выполнена на высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не
подождать ли нам результатов космической проверки?"

- Каков?!

- Беспринципный человек.

- Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил что к чему.

- А он что?

- Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.

- Неужели он так и будет портить людям кровь?

- А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий
ласковый. В одном только ошибся.

- В чем?

- Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой
ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было
спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо
понял. И он, по-моему, тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко.
Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша
жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.

- Вы думаете, он исправится?

- А куда ему деваться? В душе-то он, конечно, не переменится, но вести
себя станет поприличней. Вот увидишь, каким он вернется из Мацесты.
Человек он хитрый и сам себе не враг.

- Посмотрим...

- Кстати, я тебе письмецо из города привез. От кого, не догадываешься?

- Неужели от Ларисы?!

- В самую точку. Главное, что адрес на конверте она сама писала. Я ее
почерк знаю. Понимаешь, брат, что это значит?

- Выздоровела!

- То-то, брат!

- Надо съездить к ней. Как только кончим, так и поеду... Я вот о чем
подумал: странно жизнь складывается. Лариса в Сигулде сейчас... И те,
которые Черный ящик сделали, тоже были в Сигулде. Странное совпадение,
правда?

- Таких совпадений в жизни сколько хочешь... Да, почему ты не
публикуешь свою статью?

- Какую статью?

- А ту, что мне показывал. Об энергетическом расщеплении вакуума.

- Это не моя статья. - Подольский покраснел и отвернулся.

- А чья? - удивился Урманцев.

- Ее выдал Черный ящик. Я давно хотел рассказать вам об этом, но было
стыдно... Это все время не давало мне покоя... Мучило.

- Мучило, говоришь! - воскликнул Урманцев, вскочив из-за стола. Глаз
его сверкал неистовой радостью. Он был похож на Нельсона во время битвы
при Трафальгаре. - Мучило?

Подольский недоуменно смотрел на него.

- Вот откуда твоя Нобелевская премия. Это как сон, навеянный навязчивой
идеей. Понимаешь?

- Н-нет.

- Тебя мучило?

- Мучило.

- И меня тоже мучило! И сейчас, признаться, где-то под сердцем сосет.
Конечно, я понимаю, что все это пустые страхи. Расчет есть расчет. Физика,
слава богу, наука точная. Но... Ты понимаешь, ведь и перед испытанием
первой атомной бомбы многие опасались цепной реакции...

- Так вы думаете, что возможна цепная реакция аннигилирующего вакуума?
- Подольский тоже вскочил.

- Нет... Не думаю. Если б я так думал, то никогда бы не пошел на этот
эксперимент. Теория есть теория... Просто дурацкие страхи, безотчетное
опасение, что ли...

"Внимание! Внимание! - заорал над ними динамик. - Все по местам! В
двенадцать часов четырнадцать минут будет произведен запуск..."

Они вскочили одновременно и, опрокидывая стаканы и стулья, ринулись к
двери.

- ...Спутник вышел на орбиту, - улыбаясь с телевизионного экрана,
сообщил диспетчер. - Передаю параметры: начальный период обращения - 88,7
минуты...

- Приготовиться! - скомандовал Урманцев.

Телеметристы и физики замерли у своих рабочих мест. Прозрачная стена
стала матовой. Потом в зале стало темно. Горели только осветительные
панели у рабочих мест и переливались разноцветные лампы приборов.

- Команду с Земли подать в 13 часов 54 минуты, - сообщил диспетчер.

Урманцев включил время. В динамиках застучал метроном.

Михаил не отрывал глаз от осциллографа, на котором непрерывно бежала
световая капля. После старта, последовательного отделения ступеней и
выхода ракеты-носителя на орбиту капля оставалась неизменной. Она больше
не удлинялась и не разрывалась пополам, как делящаяся бактерия; не падала
вниз.

- Даю счет! - сказал в микрофон Урманцев и сразу же: - Двадцать шесть.

Михаил включил программный сигнализатор.

- Двадцать пять.

Осторожно коснулся пальцами тумблера с зеленой точкой на рычажке.

- Двадцать четыре.

Крепко зажал рычажок пальцами.

- Двадцать три.

Перед ним зажглась зеленая лампа. "Она будет гореть две секунды".

- Двадцать два.

- Двадцать один.