Третье утро войны застало его в просторной горнице добротного каменного
литовского дома, на краю большого села близ Иолгавы, где он вручил
командующему армией свое предписание на должность комдива. Окна в горнице
были предусмотрительно распахнуты, цветочные горшки сняты с подоконника на
пол. Било в уши тугими резиновыми ударами, которые ощущались всей кожей
лица, и в большом резном буфете вздрагивала посуда. В двух с лишним
километрах отсюда вела бой его дивизия, которую он еще не видел. Она вела
бой наступательный - за Иолгаву, которую сперва прошли насквозь и оставили
немцам почти без выстрела, а теперь, занятую немцами, пытались у них отнять.
Генерал Кобрисов уже знал, что командир дивизии застрелился утром
22-го, не вместив в свой разум, почему он должен "всячески избегать
провокаций", когда его людей убивают. Командование перенял начальник штаба,
который решил "действовать по обстоятельствам", но был вскоре убит.
Командовал теперь комиссар, который иного боя, кроме наступательного, не
знал и знать не хотел. Всем троим, по-видимому, чужда была великая наука -
отступать. Иначе б постарались оторваться километров на сорок, закрепиться
на выгодных рубежах, встретить противника при нулевой внезапности.
Командарм, весьма пожилой и болезненного вида, с впалой грудью, сидел,
глубоко утонув в диване, прижимая руки к животу. Это не было ранение, это
была разыгравшаяся язва. При нем находилась медсестра - женщина крупная и
полнотелая, ее щедрая плоть рвалась наружу из тесной шевиотовой гимнастерки
с тремя лейтенантскими кубиками толстые круглые коленки, в нитяных телесных
чулках, принципиально не желали быть укрощаемы юбкой. Она сидела с
расстегнутым воротом и открыто ласкала, гладила командарма по его лысеющей
голове. От близких разрывов она тоже вздрагивала всем телом, купно с
буфетной посудой, и вся была охвачена страхом, но не за себя одну, больше -
за командарма. Время от времени он ее руку отводил, но было видно, ему вовсе
не претит страх женщины за него даже, кажется, помогает принять важнейшее
для него решение.
- Я так боюсь за него! - призналась женщина Кобрисову, хоть это было
излишне. - Не дай Бог прободение...
Кобрисов подумал, что бояться следовало бы другого "прободения" -
трибунальской пулей за оставление Иолгавы, но ничего говорить не стал, увидя
его запавшие виски с реденькими волосами, не столько прилизанными, сколько
мокрыми от пота: боль, наверное, была нешуточная.
- Ну-ну, так ты мне и вправду накаркаешь, - сказал командарм ворчливо и
как бы чувствуя неловкость перед посторонним.
Он еще раз взял предписание, пробежал глазами и отложил бумагу на
диван. Следом взяла и посмотрела бумагу женщина, и он не одернул ее.
Кобрисова это неприятно кольнуло.
- Разрешите вопрос, - сказал он. - А зачем ее брать, Иолгаву?
- Как "зачем"? Есть директива Генерального штаба отбросить противника
за линию границы, есть на то воля Сталина.
- Он так прямо и приказал - взять Иолгаву?
- Это и не нужно приказывать, общая установка такова. Ни пяди земли
врагу.
- А тогда разрешите другой вопрос. Зачем оставляли Иолгаву?
Женщина посмотрела на Кобрисова укоряющим взглядом, в котором так ясно
читалось: "Ну, зачем, зачем вы мучаете его? Вы же видите, он болен и так
страдает!.. И вы сами - разве не делаете ошибок?"
- Разрешите считать, я дивизию принял, - сказал Кобрисов. - О чем вам и
докладываю.
- Вот и отлично! Я надеюсь, под вашим командованием...
- Есть мнение, - не перебил Кобрисов, а использовал небольшое
замедление в речи начальства, - что под моим командованием она в полном
порядке отступит.
- Я такого приказа не отдам.
- Я отдам. И, поскольку своего расположения у вас нет и вы находитесь в
моем расположении, то я вас направлю в госпиталь. В свой, дивизионный. А
госпиталь - эвакуирую в первую очередь.
- Я мог бы тут, в медсанбате... Все-таки при войсках...
- Не приличествует командующему. Там будете раненых стеснять. И самим
неудобно будет, крику много.
Командарм посмотрел на медичку жалобно - зачем он меня обижает? Она
такой же взгляд метнула в Кобрисова. Но следом посмотрела на своего
гарнизонного мужа продолжительно и красноречиво: дурачок мой, ты же ничего
не понимаешь, это же наше спасение. Она быстрее него поняла, что это
наилучший выход. Кто-то перетянул тяжкую его ношу на себя.
- Я, право, чувствую себя предателем, - сказал командарм, с той
интонацией, с какой начинают фразу, не зная, чем ее закончить. - Сваливаю на
вас всю ответственность...
- Да ведь я вас, можно сказать, силком отправляю, какое ж тут
предательство. Могу и конвой назначить, если будете сопротивляться лечению.
Спустя десять минут, прошедших по большей части в неловком молчании,
была подана к крыльцу штабная "эмка", командующий в нее сел - не без
поддержки медсестры - и навсегда исчез из жизни Кобрисова.
Нет, это еще не вся была ноша. После отступления от Иолгавы сделалось
ясно - если вообще что-то могло быть ясно, - что внятной боевой задачи у
всей армии нет, и что Кобрисов принял решение не только за свою дивизию, но
и за четыре остальных. Так повис в воздухе, истекающем зноем, задымленном
бесконечными лесными пожарами, вопрос - кто же станет на армию!
Пятеро комдивов сошлись на лесной поляне, усыпанной песком вперемешку с
хвоей, уселись вокруг костерка, в котором пеклась картошка адъютантам
велено было отойти за кусты. Слово, как водится, предоставили младшему по
званию, полковнику Свиридову, вида и впрямь моложавого, даже несколько
гусарского он себя без долгих церемоний объявил председателем собрания и
секретарем, объявил и единственный в повестке дня вопрос - выборы
командарма. Сам же и предложил кандидатуру Горячева, старшего всех годами.
Генерал-майор Горячев, пожилой, морщинистый, с полным ртом стальных
зубов, но телом крепкий и плотный, из бывших конников, снял фуражку, обнажив
голову, бритую наголо, и вытер ее платком - сразу потемневшим от пыли.
- Имею самоотвод, - сказал он, глядя угрюмо на свой платок. -
Сложившуюся обстановку не понимаю. Не могу объяснить людям, почему они
должны так действовать, а не иначе. Не знаю, куда вести людей, чего от них
требовать. Кобрисов - знает. Может быть, и не знает, а только вид делает. Но
и на это нужно мужество, а у меня его нет, извините.
Платок он двумя пальцами опустил в костер, и все смотрели зачарованно,
как белая ткань корчится, точно живое существо, которому больно умирать в
пламени. Затем посмотрели молча на Кобрисова.
- Тоже не знаю, коллеги, - сказал Кобрисов. - А вид делаю потому, что
люди должны чувствовать: они не брошены, как падаль на дороге, кто-то о них
думает. Из этих соображений, согласен армию принять.
- Кто еще выскажется? - спросил Свиридов.
Генерал Черномыз, прокопченный и пропыленный, чьи гимнастерка и галифе
свидетельствовали, что он из тех, кто не брезгает ползать под огнем, сказал:
- Я бы все же Кобрисова послушал, какой у него план. А тогда я решу,
принять мне его с этим планом или же не принять. А не так, чтобы он все взял
на себя, а у нас бы у каждого голова не болела. Родину все любят горячо, а
ответственность - не так горячо.
Последний опрошенный, генерал Новицкий, человек склада нервического, с
изможденным лицом, пребывающий, видно, в большом ошеломлении, сказал
раздраженно, едва не истерично, что выполнит любой приказ, но пусть это
будет наконец приказ, внятный и членораздельный, ему надоели общие слова и
всеобщий бардак.
- Значит, так, коллеги, - сказал Кобрисов. - Контрнаступления не
обещаю, еще не полный идиот и псих. Обещаю - драп. Не простой, а
планомерный. Покамест я в верхних эшелонах не вижу ясности, считаю главным
долгом - сохранение армии.
Свиридов предложил всем подумать минуты три.
- Руки поднимать не будем. А просто, кто согласен, прошу встать и
приветствовать нового командующего согласно уставу.
Сам он остался на ногах. Через минуту и все поднялись в молчании.
Кобрисов, тоже встав и всем козыряя, сказал:
- Благодарю за доверие. Завтра до рассвета, с Божьей помощью, побредем
потихоньку. А сейчас прошу садиться: может, спеклась уже картошка. И вот, я
вижу, у Свиридова фляжечка пояс оттягивает. Разрешаю угостить товарищей.
Было потом и сказано Кобрисову, и внесено в его послужной список, и
вошло в анналы Генерального штаба, что вверенная ему армия семь раз на своем
пути попадала в окружение и столько же выходила из него, но сам он удивлялся
такому выводу. Его можно было сделать, если только предположить, что немцы
наступали неразрывным фронтом и что в каждом захваченном населенном пункте
они оставляли по гарнизону и, значит, всегда имели свободные резервы, чтоб
тут же заблокировать любое появившееся у них в тылу инородное тело, - чего
на самом деле не было и быть не могло. Как иначе могли бы существовать
обширные полости и каверны, в которых так вольготно размещались партизанские
владения, месяцами не знавшие особых утеснений, постоянно державшие
оккупантов в напряжении и страхе? Применительно к своей армии генерал
избегал говорить о кольце окружения - к тому же, как полагается, двойном, к
тому же и семикратном, - но предпочел бы говорить о подкове, обращенной
своим разрывом то в одну, то в другую сторону, так что всегда оставался
выход. Да потому, наверно, и считается, что найти подкову - к счастью: она
обещает, что положения безвыходного у вас не будет.
Еще говорилось потом, что это чудо какое-то, что армия уцелела, не имея
связи с высшим командованием, а Кобрисов скромно помалкивал, что потому-то
она и уцелела, что лишилась руководящих указаний сверху и жила своим умом. А
когда спрашивали его, откуда же черпалась информация о положении в стране,
без которой воинское объединение просто погибает, он отвечал
маловразумительно, с оттенком генеральской придури: "Разведчиков надо хорошо
кормить. Лучше всех. Тогда они свою работу ценят и про свои три "О"
забывают". Имел он в виду те три "О", которыми всегда оправдывают разведчики
Корнев Павел
Маркеев Олег
Влодавец Леонид
Прозоров Александр
Березин Федор
Посняков Андрей