показалось Даренскому.
Даренский, охваченный озарением, догадался: вероятно, Володя был братом
первой жены командующего. Конечно, оставалось не совсем ясным, жива ли
первая жена, находится ли командующий в оформленном разводе с ней.
членом Военного совета. В обращении к ней Аллы Сергеевны проскальзывали
нотки надменности и снисходительности: "Конечно, мы играем с тобой в
подкидного, мы говорим друг другу ты, но ведь того требуют интересы войны,
в которой мы с тобой участвуем".
Даренскому показалось примерно такое: хоть я и не венчана, а боевая
подруга, но я верна своему члену Военного совета, а ты-то хоть и законная,
но кое-что нам про тебя известно. Попробуй, скажи только это словцо
"пепеже"...
ней выражалось примерно так: любовь моя безнадежна, куда мне, повару,
тягаться с членом Военного совета... Но хоть я и повар, я люблю тебя
чистой любовью, ты сама чувствуешь: только бы в глазки твои смотреть, а
то, ради чего любит тебя член Военного совета, мне безразлично.
опеку. Алле Сергеевне понравился сухощавый подполковник: он говорил
"благодарю вас", промямливал "простите, ради Бога", когда руки их
сталкивались во время раздачи карт, он с грустью посматривал на Володю,
если тот вытирал нос пальцами, а затем уж пальцы вытирал платочком, он
вежливо улыбался чужим остротам и сам отлично острил.
почувствовать, что у них может завязаться свой разговор, в котором только
они оба и могут участвовать, разговор, от которого холодеет в груди, тот
особый, единственно важный разговор мужчины и женщины.
возникала между ними другая игра, и в этой игре уже Даренский не ошибался,
эту игру он знал тонко... И хоть ничего не было между ними сказано, кроме
как: "Да не держите маленькую пику", "Подкидывайте, подкидывайте, не
бойтесь, не жалейте козыря..." - она уже знала и оценила все
привлекательное, что было в нем: и мягкость, и силу, и сдержанность, и
дерзость, и робость... Все это Алла Сергеевна ощутила и потому, что
подсмотрела в Даренском эти черты, и потому, что он сумел показать ей их.
И она сумела показать ему, что понимает его взгляды, обращенные к ее
улыбке, движениям рук, пожиманию плеч, к ее груди под нарядной
габардиновой гимнастеркой, к ее ногам, к маникюру на ее ногтях. Он
чувствовал, что ее голос чуть-чуть излишне, неестественно протяжен и
улыбка продолжительней обычной улыбки, чтобы он сумел оценить и милый
голос, и белизну ее зубов, и ямочки на щеках...
Он никогда не привыкал к этому чувству, каждый раз, казалось, оно посещало
его впервые. Большой опыт его отношений с женщинами не обращался в
привычку, - опыт был сам по себе, а счастливое увлечение само по себе.
Именно в этом сказывались истинные, а не ложные женолюбцы.
ему ни одного вопроса о Сталинграде, о фронтовых новостях, о положении
северо-западнее Сталинграда. После разговора Даренский понял, что штабной
полковник мало чем может удовлетворить его инспекторскую любознательность,
попросил поставить визу на своем предписании и выехал в войска.
единой мысли, без желаний, соединяя в себе полное насыщение с полным
опустошением... Казалось, и все кругом стало пресным, пустым - небо,
ковыль и степные холмы, еще вчера так нравившиеся ему. Не хотелось шутить
и разговаривать с водителем. Мысли о близких, даже мысли о матери, которую
Даренский любил и почитал, были скучны, холодны... Размышления о боях в
пустыне, на краю русской земли, не волновали, шли вяло.
удивлением бормотал: "Ну и баба..."
такие увлечения не доводят, вспоминались когда-то прочитанные не то у
Куприна, не то в каком-то переводном романе слова, что любовь подобна
углю, раскаленная, она жжет, а когда холодна, пачкает... Хотелось даже
поплакать, собственно не плакать, а так, похныкать, пожаловаться кому-то,
ведь не по своей воле дошел, а судьба довела беднягу подполковника до
такого отношения к любви... Потом он уснул, а когда проснулся, вдруг
подумал: "Если не убьют, обязательно на обратном пути к Аллочке заеду".
70
сказал:
расчеты немцев.
похожие на холодную, мутноватую весеннюю воду.
грудь. - Может быть, наоборот, Коминтерн расширяется.
мембраной, выразителями идеалов, страстей, мыслей всего общества. Мимо
этих людей, казалось, никогда не проходило ни одно серьезное событие в
России. Таким выразителем мыслей и идеалов лагерного общества был Ершов.
Но слух о ликвидации Коминтерна совершенно не был интересен лагерному
властителю дум.
воинского соединения, был тоже равнодушен к этой новости.
воспитание, товарищ комиссар, драп начался, надо было в патриотическом
духе воспитывать народ, в русском духе.
ортодоксии, дело в том, что немцы шкуру с нас живьем сдерут, товарищ
Мостовской, дорогой отец.
третьего этажа, написал "Stalingrad" на деревянной планочке и ночью
смотрел на эту надпись, а утром переворачивал планку, чтобы рыскавшие по
бараку капо не увидели знаменитое слово.
я себе рубаху постирал и сосновые щепки жую против цинги.
всегда с пением), с еще большей жестокостью придирались к русским.
А вот Коминтерн оказался всем безразличен.
подслушанной американцем.
обрадовался.
чушь.
неврастенично поднятая над пустым глазом бровь.
большевики создали Третий Интернационал, и господа большевики создали
теорию так называемого социализма в одной стране. Сие соединение суть
нонсенс. Жареный лед... Георгий Валентинович в одной из своих последних
статей писал: "Социализм может существовать как система мировая,
международная, либо не существовать вовсе".
другу потому, что узнали свое прошлое в злых словах, в насмешливых,
ненавидящих интонациях.
эта встреча в гитлеровском концлагере напомнила не только о многолетней
ненависти, а и о молодости.
любил в молодости Мостовской. Он, а не Осипов, не Ершов, помнил рассказы о
временах Первого съезда, имена людей, которые лишь им обоим остались
небезразличны. Их обоих волновали отношения Маркса и Бакунина и то, что
говорил Ленин и что говорил Плеханов о мягких и твердых искровцах. Как
сердечно относился слепой, старенький Энгельс к молодым русским
социал-демократам, приезжавшим к нему, какой язвой была в Цюрихе Любочка
Аксельрод!
сказал с усмешкой: