Чтение 64–й страницы книги ~Двадцатые годы~

Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.
- Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков.
- Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите?
- Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся!
- А все-таки где ты его достал? - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь
документ на него есть?
- Какой там еще документ! - разозлился Славушка. - Дают - бери, а не
рассуждай.
- Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме.
- Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери.
- Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков...
Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его
осенило.
- Быстров дал, вот откуда, - объяснил он не без насмешки. - Пойди
спроси, откуда у него сахар.
Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не
подконтролен.
- Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из
кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.
- А откуда ж еще, - подтвердил Славушка. - Давайте разделим - и за
дела.
Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки
канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.
- Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне...
Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот
сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою
долю.
- А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише.

45

В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек,
в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой
на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.
Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла
Федоровича.
- Мне бы Астахову Веру Васильевну...
- А вам на что?
- А уж это ей я скажу.
Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.
- Я от Федора Федоровича... - Он вопросительно оглянулся.
- Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада.
Павел Федорович потянулся было за ними.
- А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец.
- Брат, - обиженно представился Павел Федорович. - Да и хозяин, так
сказать...
- Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз...
Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.
- Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил...
- Вы надолго?
- На самое короткое время.
- Переночуете?
- Нет.
- Чаю хотя бы?..
- От чая не откажусь...
Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.
Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.
- Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в
одном полку, только он по строевой, а я по политической части...
Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.
- Ешьте, пожалуйста.
- Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при
отступлении... - Говорит и недоговаривает. - Из Полтавы. Впрочем, он
отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу...
Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и - что самое
удивительное, что поразило Славушку, - не удивилась, столько уже смертей
прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью
первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор
Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай
Сергеевич и после смерти оставался источником любви.
- Вы хотите сказать... - все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать,
что Федора Федоровича нет в живых?
- Точно, - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел,
так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии
отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.
- Был убит?
- Нет, попал в плен.
- И что же?
- Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили
покаяться. "А что обо мне подумают мои дети", - ответил он. Предали
военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: "За
измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние..."
За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но
Марья Софроновна подслушивала наверняка.
Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:
- В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко... -
Тут гость слегка улыбнулся. - Великий писатель и еще более великий человек.
Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть
это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он
поехал в контрразведку, и в штаб...
- И ничего не получилось?
- Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила
публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды
сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер,
командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней
просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто
из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку,
будет очень признателен. Тут выступил я. "Вы кто?" - спросил офицер.
"Учитель", - сказал я. "Что ж, примите поручение", - разрешил офицер. Федор
Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему
предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался
даже улыбнуться...
- Его расстреляли?
- Да.
Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и
кольцо и подал их Вере Васильевне.
- Я уже на мирном положении, заведую губнаробразом, еду в командировку
в Москву. Сошел с поезда, счел своей обязанностью... - Он опять запнулся и
повернулся к Славушке: - У тебя был достойный отец...
Побыл он в Успенском недолго.
- Извините, тороплюсь, не хочу терять время.
- А как же вы?
- Дойду, не впервой, пешочком.
Вера Васильевна попросила Павла Федоровича отвезти Григорьева на
станцию, но Павел Федорович категорически отказал:
- Не могу, овса нет, на носу весна.
Тогда Вера Васильевна спросила сына:
- Ты что-нибудь придумаешь?
Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки.
Вера Васильевна овдовела вторично.
Окружающие удивлялись, а может быть, и осуждали ее за то, что она не
выражает никакого отчаяния. Славушка даже с удовлетворением отметил про
себя, что Федор Федорович не смог заслонить в сердце мамы его отца. Но
ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы
за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина.
Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно.
Петя, услышав о гибели отчима, плакал долго и безутешно, по-детски
всхлипывая и вытирая кулаками глаза.
Смерть эта, пожалуй, глубоко затронула и Славу. Перед смертью отчим
назвал его сыном. "Не хочу, чтобы мои дети плохо думали обо мне", - сказал
он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом.

46

Славушка часто пенял на скуку в избах-читальнях. Избы существовали
обычно при школах, иногда снимали помещения у солдаток, у вдов. Средств не
было, платили хозяйке мукой, утаиваемой для местных нужд из гарнцевого
сбора: пуд, полпуда, а то и меньше. Скучновато в этих избах: ну книги, ну
чтения вслух... Вот достать бы в каждую читальню по волшебному фонарю! Но
фонари - мечта...
И тогда Быстров издал декрет, закон для Успенской волости:
постановление исполкома о конфискации всех граммофонов, находящихся в
частном владении. Постановление приняли поздно ночью на затянувшемся
заседании.
Утром Степан Кузьмич торжественно вручил Славушке четвертушку бумаги:
- Действуй!
Во всей волости четыре граммофона: у Заузольниковых, у критовского
попа, в Кукуевке и в Журавце. Мигом понеслись указания по комсомольским