Чтение 64–й страницы книги ~72 метра~

собирая по дороге в рот иголки, оказался на самой верхушке гигантской
ели.

Кабаниха вырыла под елкой глубокий и убедительный окоп.

Иногда она вскидывала морду к звездам и смотрела - не свалится ли к
ней в этот уютный окопчик маленький вкусненький Ежкин?

Она продержала его на дереве всю ночь.

Дерево гнулось и скрипело.

Ежкин висел, раскачиваясь на самой верхушке, черный, как спелый
банан, и пел что-то народное, чтоб согреться.

Следует заметить, что Ежкин у нас потомственный охотник на кабана.

Еще его папа, тоже, кстати, Ежкин, не говоря уже о дедушке, охотился
на этого чуткого зверя.

Как-то они - его папа с другом - оказались с дипломаческой миссией в
Германии, и там их пригласили на кабана.

Выпили они по полведра каждый, и их посадили в разные люльки над
тропой.

Одного посадили в начале тропы, другого - в конце.

И друг папы Ежкина от пьянства дико пал - вывалился из люльки прямо
на тропу, по которой уже пошел зверь.

И на четвереньках - встать он таки не смог - он полз, подгоняемый
кабанами и кричал: "Я не кабан! Я не кабан!"

Кричал он, видимо, папе Ежкина, к которому и направлялось все стадо.

Столь глубинное потрясение - а он орал "я не кабан" даже в машине -
не прошло для него бесследно. Уволившись в запас, он сделался яростным
защитником всего живого.

Пока я вам все это рассказывал, Ежкин думал о бирюзе.

Думал, думал, искажая свою внешность, а потом он мне сказал
решительно, что, мол, бросай, Саня, свою бирюзу, чугун с ней, и переходи
к нам. У нас так хорошо. Мы продаем вещи людям, то есть помогаем им
выжить в это непростое время.

И я смотрел на Ежкина, на его раскрасневшееся от благородства лицо, и
жалость пронзала мне печень.

Мне вдруг захотелось взять его на руки и обнять, и сказать ему
ласково: "Ежкин, скотина ты этакая!!!" - а потом, так же внезапно, так
же вдруг, видимо, из-за разлитой в воздухе лежалой кислятины, мне
захотелось немедленно набедокурить у них в углу на диване влажной кучей,
причитая при этом скрипуче: "У Ежкина родились дети, и странно, но все
они были Ежкиными, и у этих детей тоже родились дети - Ежкины до
бесконечности..."

После чего хочется искусства.

Вот хочется, и все тут.

А искусство - оно же не на виду.

Скрыто оно же.

Не всем показывается.

Вот, например:

"Где твой язык молодым тюленем едва одолевает бобэоби

Моих губ, чтобы тут же схлынуть к самолюбивой соленой утробе..."

А вот еще:

"И вот ты тянешь меня за уздечку, да и сам я уже вострю

Нежные лыжи охотничьи, чтобы без шума подобраться к твоему
снегирю..."

И потом:

"Чтобы выдернуть из его зоба золотой шнурок с бусинкой победы.."

Да... не всем дано понять, потому, чтоб понять, как говорил наш
старпом: "Нужна рость, любовная кость!" - и еще он говорил, упражняя
свой ум "положил-заложил-доложил" и "углежопые", а вместо "хуже" говорил
"хуйже", например так: "будет хуйже".

Эх, где они теперь мои старпомы-командиры-автономки?

Разве что в неисхоженных уголках моей памяти или в кошмарных
сновидениях

Да-а...

А бирюзу мы все же продали.

Одному заезжему индийскому факиру, настоящему гуру, который колесил
по свету и показывал чудеса материализации.

И когда по нашей методике из ничего у него получился камень - все рты
пооткрывали.

А потом мы поднапряглись и продали ее еще раз этим дурням из Москвы.

Они, правда, не знали, куда ее приложить, эту нашу методику, к какому
месту, чтоб получилась бирюза, потому что в отличие от индийского гуру
не были снабжены истинным знанием и космическим зрением, но они решили -
пусть у них это будет на всякий случай.

- Ах! - мечтали мы с Бегемотом, пожирая добычу, - нам бы побольше
таких замечательных психиатрических объектов, которым, кроме бирюзы,
можно продать секреты, например, русского булата или венецианского
стекла, красной ртути или египетской бронзы.

Вот мы зажили бы тогда! Мы открывали бы по одному секрету в день, что
составило бы 245 секретов в год, не считая суббот и праздников.

Мы открыли бы все секреты в этой стране, а потом перебрались бы в
другие места. Меня, к примеру, давно волнует узелковое письмо майя.

Спермные! (То есть я хотел сказать "смертные".) Мы бы вам помогли.

Конечно, мы предложили бирюзу и армянам, потому что если с помощью
индийского гуру мы распространили ее среди дикарей, поклонявшихся
портретам своих умерших родственников, то среди армян - сам Бог велел.

Но в отношении бирюзы у нас с армянами любви не получилось, потому
что оплату они хотели производить гранитом и розовым туфом.

Мы решили, что нам не нужен гранит.

И розовый туф.

И вольфрам нам не нужен.

И молибден.

А у них этого барахла - навалом: все горы изрыты.

Изрыты и спущены в реки.

Изгажено-продано-пропито.

Сохранена только национальная неприкосновенность.

Вот где наблюдается чистота и этническое целомудрие! (Может быть, я
только что сказал масло масляное, но если дело касается армян, то это
ничего, это как раз хорошо, потому что с первого раза до них, как
правило, не доходит.)

И потом, какая экспрессия!

Имбирь, натуральный имбирь, в виде запаха, начинает метаться по
воздуху, когда несколько армян спорят о направлениях собственного
развития.

Бегемот это слушать не может.

Отказывается.

И все после того, как он безуспешно пытался им навязать
мини-гидроэлектростанции, а также ветряные электростанции, и они сначала
спорили друг с другом до появления стойкого запаха имбиря, а потом,
видимо сговорившись, обратились к Бегемоту:

- А можно мы это оплатим гранитом?

- Нет! - вскричал Бегемот. - Только не гранитом! Я это уже слышал!
Гранит уже был! Ты хочешь гранит? - обратился он ко мне. и я замотал
головой.

- И я не хочу гранит! И розовый туф не хочу! А также я не хочу
асфальт, кокс, выделения из электролита, соединения меди и алюминия,
цементную пыль и буковые поленья! Все! Хватит! Вместо электричества
будете дрова жечь!

И пошли они жечь дрова.

Хотя было еще потом несколько звонков, но с ними говорил я, Бегемот
уже не мог говорить - у него в желудке перегорали котлеты.

Армяне звонили и предлагали поставлять компоты в трехлитровых банках,
вагонами, а банки нужно было прислать им назад в тех же вагонах. И все
это через три границы, где со всех сторон шла война.

- А сена у них нет? - спросил обессилевший Бегемот.

И сено у них было: в виде чабреца, тмина, душицы, мальвы однолетней,
мяты, дикого чеснока, лука борщевика, кизила, барбариса, грецкого ореха,
фундука и черте чего еще.

Все горы усеяны.

Тоннами можно производить.

Сотнями, тысячами тонн, десятками тысяч.

Господи!

Как бы мы зажили, если бы не обессилел Бегемот, который теперь, когда
ему говорили про армян, вспоминал только гранит, один только гранит,
реже розовый туф.

Мы бы торговали травами!

И все же, я думаю, окончательно его доконала идея производства
персикового масла: собираются, спешите видеть, персики, из них
выделяется косточка, сушится, отделяется скорлупа, которая потом идет на
обрамление столешниц, семечко давится, масло - в бутылки, жмых - скоту.

Все!

Бегемот кончился, когда он нашел людей, технологию, механизмы,
сертификаты, министерство пищи и труда, собрал, запустил, испытал, а они
ему заявили, что расплатятся вазелином, застрявшим на армейских складах.

Все!

Кончился.

Я стоял над разлагавшимся трупом Бегемота, который медленно, как
уставший паровоз, исходил белыми газами.

Потом он, правда, пришел в себя, но слушать об армянах уже больше не
захотел.

И вообще у него слух испортился.

И вот тогда - для восстановления потухшего слуха Бегемота - я пел
ему, читал стихи, декламировал творения политических авторов, ерничал,