потому что они так и не придут, и вы напрасно прождете их две-три недели
только из-за того, что не ответили на их письмо, хотя оно и не требовало
ответа, а они решили, что вы на них сердиты. Некоторые, если им весело и
хочется провести с вами время, хотя бы у вас было срочное дело, думая только
о себе и нисколько - о вас, рассказывают что-нибудь, не давая вам вставить
слово, но если их раздражает погода или если они в дурном настроении, вы из
них слова не вытянете, все ваши усилия разбиваются об их истомную лень, и
они даже не дают себе труда отвечать вам хотя бы односложно, как будто они
вас не слышат. У каждого из наших друзей столько недостатков, что, для того
чтобы не разлюбить их, нам приходится утешаться тем, что они талантливы,
добры, ласковы, или, призвав на помощь всю свою волю, смотреть на их
недостатки сквозь пальцы. К сожалению, над снисходительным упорством, с
каким мы стараемся не замечать пороки нашего друга, берет верх упорство, с
каким наш друг предается этим порокам - то ли потому, что он сам ослеплен,
то ли потому, что он считает слепыми других. Он не видит своих пороков или
воображает, что их не видят другие. Опасность не понравиться проистекает
главным образом из трудности установить, что у нас незаметно, а потому - по
крайней мере, из предосторожности - никогда не следует говорить о себе, ибо
вы можете быть уверены, что на этот предмет у вас с любым собеседником будут
разные точки зрения. Когда мы входим в настоящую жизнь другого человека - в
действительный мир, находящийся внутри мира видимого, мы бываем поражены
так, словно проникли в дом, снаружи ничего собой не представляющий, но где
полным-полно драгоценностей, отмычек, трупов, и в не меньшей степени бываем
поражены, когда вместо образа. какой мы создали, руководствуясь тем, что
слышали от многих, из разговора, который они вели о нас в нашем отсутствии,
складывается совершенно иной образ, свидетельствующий о том, что они
представляют себе нашу жизнь и нас самих по-другому. Следовательно, когда мы
говорим о себе, мы можем быть уверены, что наши безобидные и осторожные
слова, которые были выслушаны внешне почтительно и даже встретили
неискреннее одобрение, породят злые или веселые, но, во всяком случае,
неблагоприятные для нас толки. Наименьший риск - это вызвать раздражение
несоответствием нашего представления о самих себе нашим словам,
несоответствием, в силу которого суждения людей 6 самих себе обычно так же
смешны, как мурлыканье горе-любителей пения, которые испытывают потребность
напевать любимый мотив и силятся восполнить нечленораздельное свое урчание
выразительной мимикой и написанным на лице восторгом, который мы не можем
разделить. К дурной привычке говорить о себе и о своих недостатках надо
прибавить другую, тесно с ней связанную, - отыскивать у других те же самые
недостатки, которые есть у нас. Именно об этих недостатках мы говорим
постоянно: это дает возможность говорить о себе, Хотя и не прямо, -
возможность, сочетающую в себе удовольствие самооправдания с удовольствием
самообвинения. Впрочем, должно быть, наше внимание, которое всегда
привлекают характерные наши черты, яснее всего различает эти же черты и у
других. Близорукий говорит о другом близоруком: "Да он почти не видит";
чахоточный сомневается, здоровы ли легкие у самого крепкого человека; у
нечистоплотного только и разговору, что о людях, которые не моются; от
человека от самого плохо пахнет, а он жалуется на тяжелый воздух; обманутый
муж повсюду видит обманутых мужей; женщина легкого поведения - женщин
легкого поведения; сноб - снобов. Притом, всякий порок, равно как и всякая
профессия, требует от человека и развивает в нем специальные знания,
которыми он не прочь щегольнуть. Облеченный властью унюхивает облеченных
властью, портной, которого вы пригласили к себе, не успев заговорить с вами,
уже определил стоимость материи, из которой сшит ваш костюм, и в пальцах у
него зуд - ему так и хочется пощупать его, а если вы, поговорив несколько
минут с зубным врачом, спросите его, какого он о вас мнения, он скажет,
сколько у вас плохих зубов Это представляется ему самым важным, тогда как
вам, заметившему плохие зубы у него, это кажется в нем самым смешным. Мы
верим, что другие слепы, не только когда говорим о себе; мы и действуем так,
как будто они слепы. У каждого из нас есть особый бог, и он скрывает от нас
наши недостатки или обещает, что их никто не заметит, подобно тому как он
закрывает глаза и затыкает ноздри людям, которые не моются, чтобы они не
знали, что у них грязные уши, не чувствовали, что из-под мышек у них пахнет
потом, и уверяет их, что они смело могут идти куда угодно - никто не обратит
внимания. А те, что носят или дарят поддельный жемчуг, воображают, что его
примут за настоящий. Блок был дурно воспитан, он был невропатом, снобом;
принадлежа к малопочтенному семейству, он, как на дне моря, испытывал на
себе бесчисленное множество давлений, и давили на него не только державшиеся
на поверхности христиане, но и слои еврейских каст, которые занимали более
высокое положение, чем его каста, и каждая из которых подавляла своим
величием ту, что находилась как раз под ней. Чтобы выбраться на свежий
воздух сквозь пласты еврейских семейств. Блоку понадобилось бы несколько
тысячелетий. Надо было искать другой выход.
снобизма, и добивался от меня ответа на вопрос, сноб я или нет, я мог бы ему
ответить:
слишком любезен. Он стал извинятья, но так, как извиняется дурно воспитанный
человек, которому доставляет огромное удовольствие повторять свои слова, тем
самым оттеняя их. "Ты уж меня прости, - говорил он мне при каждой встрече, -
я тебя огорчил, я причинил тебе боль, я был с тобой жесток без всякой
причины. И все же, - человек вообще и твой друг в частности - странное
животное, - ты не можешь себе представить, как нежно - несмотря на мои злые
шутки - я тебя люблю. Часто, думая о тебе, я плачу - именно от нежности". И
тут он всхлипнул.
как собеседник. Этот разборчивый мальчишка, говоривший о наиболее читаемых
писателях: "Полный идиот, круглый дурак", иногда весело рассказывал
анекдоты, в которых не было ничего смешного, и ссылался, как на
"действительно замечательного человека", на совершеннейшую бездарность. Эта
двойственность, проявлявшаяся у него в суждениях об уме человека, об его
достоинствах, об его интересности, удивляла меня до тех пор, пока я не
познакомился с Блокомотцом.
ним: Блок-отец отрицательно отозвался обо мне в разговоре с Сен-Лу, а в
разговоре со мной - о Сен-Лу. Роберу Блок сказал, что я (всегда!) был
ужаснейшим снобом. "Да, да, он счастлив, что знаком с Л-л-л-легранденом", -
объявил он. Манера выделять то или иное слово являлась у Блока выражением
иронии и вместе с тем изысканности. Фамилия Леграндена ничего не говорила
Сен-Лу. "Кто это?" - спросил он с удивлением. "О, это человек весьма
почтенный!" - смеясь, ответил Блок, зябко засовывая руки в карманы пиджака,
и в эту минуту ему казалось, что он видит перед собой колоритную фигуру из
ряда вон выходящего провинциального дворянина, по сравнению с которым
провинциальные дворяне Барбе д'0ревильи - ничто. Блок не сумел бы нарисовать
портрет Леграндена, - он вознаграждал себя тем, что увеличивал число "л" в
его фамилии и смаковал ее как самое вкусное вино. Это были его субъективные
ощущения - никто их с ним не разделял. Если он отрицательно отозвался обо
мне в разговоре с Сен-Лу, то ведь столь же отрицательно отозвался он о
Сен-Лу в разговоре со мной. Мы на другой же день узнали во всех
подробностях, как он нас расписал, хотя мы ничего друг другу не передавали,
- мы оба сочли бы это постыдным, а Блок, напротив, считал это вполне
естественным и почти неизбежным; встревоженный, будучи уверен, что сообщает
ему и мне то, что мы все равно узнаем, он предпочел забежать вперед и,
отведя Сен-Лу в сторону, признался, что говорил о нем плохо нарочно, чтобы
ему это передали, поклялся "Кронионом Зевсом, хранителем тайн", что любит
его, что готов отдать за него жизнь, и смахнул слезу. В тот же день он,
выбрав время, когда я был один, покаялся и заявил, что действовал в моих
интересах, ибо, по его мнению, некоторые светские знакомства для меня
пагубны и вообще я "могу претендовать на лучшее". Тут Блок,
расчувствовавшись, как пьяный, хотя опьянение его было чисто нервное, взял
меня за руку. "Верь мне, - сказал он, - пусть меня сейчас же схватит черная
Кера и увлечет за порог ненавистного людям Гадеса, если вчера, думая о тебе,
о Комбре, о безграничной нежности, какую я к тебе испытываю, о том, как мы с
тобой вместе учились, хотя ты-то этого не помнишь, я не рыдал всю ночь. Да,
всю ночь, клянусь тебе, но увы: я знаю человеческую душу, и я убежден, что
ты мне не веришь". Я и в самом деле не верил; клятва с упоминанием Керы не
придавала большого веса его словам, которые, как мне подсказывало мое чутье,
он только сейчас придумал, ибо эллинский культ был у Блока чисто
литературным. Расчувствовавшись и желая, чтобы кто-нибудь другой
расчувствовался от его лжи, он всякий раз восклицал: "Клянусь тебе";
впрочем, он произносил эти слова не столько потому, что непременно хотел
убедить другого в своей искренности, сколько потому, что, когда он лгал, он
испытывал какое-то истерическое наслаждение. Я не верил ему, но не сердился,
потому что унаследовал черту моей мамы и бабушки: я не возмущался даже теми,
кто поступал гораздо хуже, и никогда никого не осуждал.
мог быть и очень мил. И с тех пор как комбрейское племя, к которому
принадлежали люди такой безупречной порядочности, как моя бабушка и моя
мать, почти вымерло и у меня не осталось иного выбора, кроме как между
честными животными, бесчувственными и преданными, самый звук голоса которых
сразу дает понять, что ваша жизнь их совершенно не интересует, и другой
породой людей, которые, пока они с вами, понимают вас, обожают вас,
умиляются до слез, несколько часов спустя вознаграждают себя за это жестокой
шуткой над вами, а затем возвращаются к вам все такие же чуткие, такие же
очаровательные, так же мгновенно к вам приноравливаются, я, пожалуй что,
отдаю предпочтение этому сорту людей - отдаю "е потому, чтобы они были лучше
по душе, а потому, что их общество мне нравится больше.
продолжал Блок. - В сущности, это черта очень еврейская, - насмешливо
добавил он и прищурил один глаз, словно ему предстояло определить с помощью
микроскопа бесконечно малое количество "еврейской крови", - так мог бы
Маркелов Олег
Суворов Виктор
Русанов Владислав
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Распопов Дмитрий