Чтение 64–й страницы книги ~Автономный рейд~

целью пресечь работу криминальной группировки на разведку потенциального
противника -- это одно. Потому как гадов надо брать с поличным. А вот
сколачивание такой преступной группы для торговли государственными секретами
с целью наживы -- другое. Твой дружок вляпался в это дело по уши.
Единственное, что могу тебе для него обещать, если он нам поможет, -- это
явку с повинной. И помощь следствию зафиксируем, если она еще будет. А там
суд пусть разбирается. Пусть спасибо скажет, что мы тебе рисковать
позволяем. Если что с тобой случится, кто будет отвечать? Я! Иду на это
только из гуманизма. Без твоей помощи он бы себе верную вышку обеспечил.

-- Так у нас вроде мораторий...

-- Кому мораторий, а кому все равно вышка. Нет, не из гуманизма
обрадовался майор моему предложению помочь. Просто на него возможность иметь
своего человека в сердцевине преступной сделки свалилась как манна небесная.
Нет слежки, от которой нельзя было бы уйти. Да и террористов столько
развелось, что никакая слежка не помешает нажать кнопку на людном
перекрестке. А тут я...

-- Да и вы ж меня поймите, -- взмолился я. -- Как я могу своими руками
яму другу рыть?

-- А разве он не сам ее вырыл? А ты его как раз из нее вытаскиваешь! И
потом, нужно, чтобы покупателя-то он нашел. По своей воле. Сам. Если ты,
почти что наш сотрудник, этим будешь заниматься, то получается провокация.
Его адвокат от обвинения камня на камне не оставит...

В законах я не силен. И дело это такое, что не скоро найдешь, с кем
можно проконсультироваться. Поэтому хоть и чуял я, что майор мухлюет, но
возразить ему ничего не мог, а оттого просто уперся на том, что Шмелев не
преступник. Юрий Юрьевич тоже не сдавался. Он еще не знал о моих планах в
отношении своей службы. О том, что я рассчитываю потом спасти Принцессу и
себя от САИП, я ему пока не сообщал. Вот когда я стану очень важным,
ключевым свидетелем, тогда у нас совсем другая торговля пойдет. Пока же я
изображал, что предел моих мечтаний вывести из-под статьи Женьку Шмелева.
Что, в общем-то, тоже соответствовало правде. Как я ее понимаю.

-- Не обольщайся, парень. -- В щекастом майоре впервые проглянуло
что-то человеческое -- какой-то не очень скрываемый отблеск самодовольства.
-- Мы и без тебя обойдемся. Не впервой. У тебя тоже, знаешь, репутация не
безупречная. Так что хочешь помочь дружку -- помоги. Подстрахуй. Его же и
пришибить, кстати, могут. А не хочешь -- обойдемся.

Был момент, я заколебался. Как чаши весов качнулись в душе.

С одной стороны -- одуревший от жадности Шмелев, которому я уж все так
разжевал, что дальше некуда. А с другой -- будущее ни в чем не повинной
сестры При, ее и моя жизни. На этих весах проблемы Женьки и его Веры были
для меня явно менее весомы. И все-таки я упрямствовал. Не всегда даже самому
себе это можно объяснить, но есть внутри нас некие "нельзя", которые
посильнее любого здравого смысла. Вдруг я понял: если бы При сейчас
участвовала в нашем разговоре с майором, пусть хотя бы молча рядом сидела, я
бы сдался. Махнул бы на Шмелевых рукой... Неужели я из-за нее стал настолько
уязвимее? Чепуха. Все, что делаю или не делаю в связи с ней, я делаю и ради
себя тоже. А мне, для себя, жить предателем не хочется. Да и Ему такие
фортели не нравятся.

-- А если что-то стрясется? -- угрюмо спросил я. -- Рванет, например,
что-то или кого-то? Каково будет вам жить с таким грехом на совести?

Уловив, что меня заклинило окончательно, майор со скрипом согласился
забыть об участии Шмелевых в деле. Вернее, он пообещал перевести их в разряд
невиновных свидетелей, как только Евгений выйдет на покупателя.

Уходя из "Отдела тендеров", я прокручивал мысленно весь разговор с
майором и дивился странному от него впечатлению. Я уже упоминал как-то
филологиню, которая обожала читать в постели стихи. И прямо в то самое
время, и после. Причем, подпрыгивая на мне, она несла обычно Маяковского.
Так вот, однажды, поглаживая мой временно обожравшийся инструмент, она
прочла длинное стихотворение Тарковского о том, как ей хорошо. Все
содержание помню смутно, но крепко врезался самый конец. В общем, все так
расчудесно и прекрасно вокруг, когда влюблен:

_...и даже рыбы смеются, плывя вверх по реке!

А судьба идет за нами следом,

как сумасшедший с бритвою в руке..._

Излагаю по памяти, может, и неточно. Но свихнутый с бритвою -- очень
меня впечатлил. Ведь ни ты, ни он сам, никто не знает, что он теперь
выкинет. Судьба! То ли побреет, то ли солнечного зайчика от лезвия запустит,
то ли глотку перережет. Очень мне этот Юрий Юрьевич такого, страшного в
непредсказуемости, но с бритвою, человека напоминал. Следователи, привыкнув,
что от того, как они бумажки составят, жизни людей зависят, от такой своей
власти часто того, сдвиг по фазе имеют. Опять же они ведь нередко не истину
ищут, а протоколы под заданный ответ подгоняют. А меня, если честно, пугают
люди, из которых можно гвозди делать. Какие-то сплошь специфические эти
гвозди, все для крышек гробов получаются.

Но я постарался мысли обо всем этом из головы прогнать. И обстановка
помогала. Райская жизнь настала: весь день сижу возле компьютера, разбираясь
в записях Гнома и Девки -- впереди торговля с Принцессиной Конторой
предстоит, надо подготовиться. Сама При в это время по Москве рыщет, пытаясь
с помощью подруг найти управу на САИП. Она говорит про подруг, и я
предпочитаю верить. С ее помощью я послал письма Артисту и Боцману. Якобы от
их сослуживца по Чечне, который нынче из Калининграда в моря ушел рыбу
ловить. В письмах этих я понятным для них образом объяснил, что у меня --
затишье перед бурей, но помощь их пока не требуется. Так что днем мы оба
заняты под завязку. Зато вечерами, ночами или днем, когда При свободна, мы
теперь все время с ней. Помимо секса у нас уже и разговоры начали
получаться. Хотя порой я ловил себя на том, что слушаю ее, не понимая и даже
не различая слов -- как музыку, от которой по затылку бегут гипнотизирующие
мурашки.

Однажды, когда мы отужинали и я сонно, как удав в кустах, переваривал
пищу и события дня, положив голову При на колени, она странно вздохнула. Я с
трудом приоткрыл глаз и посмотрел в склоненное надо мной лицо: нет, не
плачет вроде бы. Однако спросил сквозь дрему:

-- Ты чего?

-- Ничего, дорогой. Все хорошо.

Теперь вздохнул я. Баба -- она баба и есть. И у лучшей из них бывают
приступы душевных мук в самый неподходящий момент. Потом опомнился.

Можно подумать, что у меня самого душевная смута только по расписанию,
когда это удобно окружающим.

-- Ну, лапка, расскажи?

-- "Постель была расстелена, но ты была растеряна и все твердила
шепотом: "А что потом? А что -- потом?"

Я невольно засмеялся, снова вспомнив хорошо просветившую меня в области
поэзии филологиню, которая часто читала пародию на вспомнившиеся сейчас При
стихи. Но у меня хватило ума подавить так некстати напавший на меня
хохотунчик.

-- Ты чего смеешься? -- охотно улыбнулась моя милая.

-- Так просто... -- Из книжек я знал, что нельзя, будучи с женщиной,
вспоминать при ней о прежних связях. -- Мне очень хорошо с тобой.

-- И мне, дорогой. Мне нравится, что ты зовешь меня "При". Я
действительно теперь при тебе. Меня без тебя нет, понимаешь?

-- Понимаю и одобряю. Ну так что же тебя встревожило?

При опять загрустила.

-- Просто я подумала, как в стихах: а потом-то что? Совсем после,
понимаешь? Ну выскользнем мы на этот раз. Ну отказалась я ложиться под
говнюков, чья подноготная интересна САИП. А -- дальше?..

-- Будем жить долго и счастливо.

-- Как? И чем жить?

-- Ты знаешь, у меня скопились кое-какие деньги... И знаешь, что я хочу
с ними сделать? Я хочу с тобой прожить несколько лет -- весной. Понимаешь?
Переезжать раз в два-три месяца, чтобы все время была весна. Сначала -- на
юге. Когда там весна закончится, подняться севернее... Или в другое
полушарие. Чтобы у нас на глазах голые сучья покрывались почками и листвой.
Чтобы сквозь отлежавшие под снегом скукоженные листья у нас на глазах
пробивалась свежая трава... Чтобы птицы к нам прилетали. Чтобы лед на реках
или морях таял и трескался. А, как тебе?

Она почему-то очень удивилась:

-- Ты серьезно?

-- Что -- серьезно? Про весну? -- Теперь я удивился -- ее удивлению.

-- Нет, что ты сам об этом думаешь?

-- ?..

-- Дорогой, я тебя обожаю. Извини... А ты... Ты не еврей, часом?

-- А что, не видно?

-- Видно. Но, может, ты какой-нибудь такой, ну необрезанный,
неправильный еврей? Понимаешь, ты такое чудо! Но...

-- "Но"? -- с подозрениями в своей принадлежности к избранному народу я
и раньше сталкивался. Они бы мне даже и льстили, не случайся обычно эти
подозрения тогда, когда я не соглашался надираться до свинского состояния.
Даже как-то обидно, что такого мелкого совпадения хватало, чтобы причислить
меня к тем, кто по расхожему мнению -- самые мудрецы и хитрецы. Я еще,
наверное, доживу до времени, когда в евреи будут принимать, как в партию.
Самых достойных: по разнарядке, с рекомендациями и кандидатским стажем.

-- Дорогой, ты такой ласковый... Мне хотелось бы надеяться, что ты,
едва я выйду за порог, не залезешь в кровать какой-нибудь?

-- Ну-у... Милая, твое мнение о моих возможностях, безусловно, меня
радует, но... Вряд ли, милая, после тебя у меня при всем желании хватит сил
на кого-то еще.

Она чуть прищурилась, выдавая непроизвольное желание ударить, но,
конечно, еще не созрела, чтобы сделать это. Сказала: