больше сидел наверху, в беседке, обдуваемый ветром, обозревая плывущий
караван, извивы Волги, зеленые берега и осыпи крутояров, на которых все
еще щетинился лес, не желающий уступать места ковыльному натиску степей.
Думы его были невеселы. Тревожил Новгород, едва укрощенный, тревожил
московский князь, тревожил юный Дмитрий - как-то он там? На пятнадцатом
году можно и натворить беды, уже и ближний боярин за шиворот не возьмет. А
сын рос нравным, крутым, уже и прозванье получил от холопов: Грозные Очи.
Должен быть грозен князь! Но и мудр, но и добр порою. Хотя ему самому,
Михаилу, доброта давалась все трудней и трудней, девять лет власти сделали
свое дело... Второй сын, Саша, тоже тревожил. Этот, напротив, излишнею
легкостью нрава. Или уж у него, у отца, столь требователен взгляд на
детей? Этим детям править Русью. Тут подумаешь! Константин, тот еще был
непонятен. Красивый, большеглазый, высокий, а - робковат. Хоть, конечно,
третий сын, а все же его сын, Михаила! Он сам никогда не робел на ратях,
ни на охоте, ни в иных путях княжеских. Чуял восторг, гнев, прилив удали,
а страха - никогда. Разве за кметей своих, а за себя - нет. Быть может,
потому, что о себе думать времени не хватало, может, и оттого, что не
убывала сила в плечах, годы не чуялись еще телом, разве - душой иногда,
как нынче, и то перед неизбежным, перед неподвластным ему, там, где и сила
бессильна... Раздражало и то, что рядом этот чужой и, вместе, столь
уважаемый многими муж - митрополит Петр. Не знал, как держать себя с ним,
как и речь вести, после Переяславского-то собора!
сел в раскидное креслице, с любопытством оглядывая сине-зеленое приволье.
Михаил покосился, Петр слегка поклонился и улыбнулся князю. Так и сидели в
молчании до часа полуденной трапезы. Тут уж нельзя было промолчать,
следовало сказать нечто, пригласить к столу. Петр к столу княжескому сел,
но лишь испил легкого квасу с медом, а от еды отказался вовсе, изъяснил
навычаем своим. По Петру видно было, что и правда - не чревоугодник сей
муж. Ни жира, ни лишнего мяса не чуялось в его просторно-сухощавой, как бы
иконописной стати, в долговатом горбоносом лице, с крупными яблоками глаз
в больших отененных глазницах, в чистых, с западинами худобы, линиях щек и
вогнутых седоватых висков. И одет был просто митрополит: в светлых
холщовых ризах, с единым золотым митрополичьим крестом на груди и тяжелым
перстнем-печатью на пальце. Руки были у него чуткие, тонкие, с долгими
перстами, и Михаил вспомнил, что Петр, кажется, сам иконописец.
расставленными выпуклыми глазами лицо князя, в крутые взлысины и темные
вьющиеся волосы хозяина Русской земли, в его большие мощные длани, в
огромные мышцы предплечий. Зримая сила Михаила Ярославича, ясно ощутимая
тяжесть властности настораживали Петра. Он знал, что с излишнею силой
подчас соединяется заносчивость и необузданность норова. На Москве о
великом князе говорили нехорошо, а во Владимире наразно. Петр должен был
признать для себя, что не понимает князя, как и князь, видимо, не понимал,
не чуял Петра. Посему Петр и медлил, не заговаривал. Наконец Михаил не
выдержал, отверз уста для первых необыденных слов. Подняв на Петра свои
тяжелые глаза, он сухо выразил сожаление в поступке тверского епископа:
него возводимых!
что несть в русичах братней любви друг к другу, до раздрасия и доносов на
брата своего! Сему, княже, достоит тебе, яко главе земли нашея, разумение
многое приложити, речено бо есть: <аще царство на ся разделится...>
отмолвил Михаил, подумав про себя, что ни Петр, ни он сам сейчас ничего не
скажут об Юрии, разве о новгородских делах, и, значит, все, сказанное
днесь, будет лжа.
утишении страстей и вражды вашея прекращении! - спокойно возразил Петр.
легче дышать. Словно некий груз великий камнем отвалил с души. И уже
теперь совсем легко показалось толковать с митрополитом.
заговаривали. Обсудили зато новгородские дела и дела ордынские, паки и
паки. Петр рассказывал (а Михаил расспрашивал и слушал жадно) о Цареграде,
о волынском дворе, о латынском богослужении и о том, како ся держат
Палеологи и константинопольский патриарх. Уже скоро перерывы в беседах, -
когда приставали к берегу, варили кашу дружине, дневали или ужинали, -
стали отяготительны тому и другому, ибо хотелось говорить и слушать еще и
еще. От дел господарских и церковных скоро перешли к живописному искусству
иконного письма, в коем Петр был знатцом великим, а также к пению
церковному, в коем Михаил мог и сам кое в чем поучить Петра. И уже настал
день, когда князь открыто рассказывал митрополиту о домашних трудах и
трудностях в воспитании княжичей своих и прошал совета, а Петр, хваля
Дмитрия, обещал, воротясь во Владимир, позаниматься с прочими, ежели
княжичи приедут к нему.
женой, с семьей! - признавался Михаил.
покоя, и уединения, а паче всего тишины! Быв игуменом, почасту завидовал я
участи простых мнихов, спасающихся в горе Афонской! - ответно поддакивал
князю бывший ратский настоятель.
и душеприятнее становилось разговаривать с митрополитом. И хоть так и не
было сказано слова о том, но к концу этого пути решилась участь тверского
епископа Андрея, коему пришлось вскоре покинуть епископию и уйти в
монастырь. Решилось и другое: Петр в Орде не поддержал происков князя
Юрия, что сильно облегчило Михаилу тяжкие для него переговоры с Узбеком.
всегда. Казалось, ордынцы всячески стараются загладить прошлогодний погром
русских купцов. (Михаил уже знал, что пограбленным был частью возвращен
товар и сбежавшие было тверские и иноземные гости начали возвращаться в
свои лавки.)
мусульманская конница Узбека теснила последних защитников древней
монгольской веры, но тут, в Сарае, уже все было тихо. Узбек вовсю
занимался реформами управления. Появился диван (совет при государе) и
старший визирь, с почти неограниченными полномочиями. Дела страны решали
теперь четыре главных эмира, одержавших четыре улуса Орды, из коих
старший, беглербег, ведал войском и имел в подчинении темников,
тысячников, сотников и десятников, - прежде подчинявшихся самому хану, -
второй визирь распоряжался гражданскими делами государства, третий -
денежными. На местах начинали плодиться муфтии - духовные наставники - и
казы - судьи, секретари дивана, таможенники, сборщики налогов, начальники
застав и прочие и прочие. Едва созданная администрация разрасталась, как
половодье. Приемы стали пышнее. Русского великого князя встречали и
чествовали, передавая из одних рук в другие, несколько эмиров разного
ранга, среди коих Михаил, однако, почти не встречал знакомых лиц, а ежели
и встречал, то видел в их глазах странное отчуждение, холодную
почтительность, а два-три раза (и это было самое тревожное) -
промелькнувший страх.
приезда, прибежал (именно прибежал, - у него был вид тайно притекшего
беглеца) сарский епископ, от коего они и узнали, пуще чем от русского
ключника княжеского подворья в Сарае, о всех происшедших здесь изменениях.
Епископ был явно напуган и утверждал, что мусульмане грозятся вырезать
всех христиан в Орде. И хоть русичи составляли едва ли не треть населения
Сарая, по утверждению епископа, все они не чаяли добра и остерегались
покидать свои улицы. Петр, как мог, успокоил епископа и отпустил. Про себя
подумал, что этот перепуганный человек вряд ли возможет и на грядущую пору
достойно нести бремя Сарской епископии.
этот мальчик сам, своими руками, лишает себя власти, передавая ее в руки
визиров, беглербега и прочих бесерменских вельмож - ведь он все же потомок
Чингиз-хана! Михаил уже видел, как эта, только-только складывающаяся,
администрация в один прекрасный день съест и саму ханскую власть, и
пожалился в душе о времени Тохты, таком близком и уже таком далеком!
вместо привычного, скользко-прохладного соломенного, и бумажное (ватное)
одеяло - не давали уснуть. Михаил скинул липкую, горячую, изузоренную
бухарским хитрецом оболочину и лежал раскрывшись, в одной льняной, тонкого
полотна, рубахе и нижних, тоже холстинных, портах, - думал. Пересушенное
дерево потрескивало от жары. Зудели вездесущие мухи. Охватывало знакомое
уже не впервые и всегда только в Орде подступавшее к нему чувство
бессилия. Тут он ничего не мог сделать, ни приказать, ни заставить, и даже
сила своих рук здесь была (или казалась) лишней. Что-то царапало ум,
какое-то воспоминание дня, будто шепот, мельком коснувшийся уха, и потом
опять, вновь... <Райя>... Вот оно, это слово: <райя>! Это они про них!
Напуганный епископ толковал, что так бесермены зовут иноверцев, врагов,
захваченных или завоеванных ими. Райю облагают непосильными налогами,
поворуют хуже скота. Райя. Это они, русичи, это он теперь райя! И к нему и
к ним, значит, приложимо то, что бесермены испытывают к униженным врагам
ихней веры. Райя. Как ему завтра говорить с Узбеком? И подарки... Подарки
ордынцам приходилось давать всегда. Татары плохо понимали, что можно
служить за плату от хана. Каждый важный путник рассматривался ими как
источник дохода. Что ж! К этому можно было привыкнуть, притерпеться,
приспособиться, наконец. В Орде порою, когда не хватало серебра для
Русанов Владислав
Прозоров Александр
Лукин Евгений
Глуховский Дмитрий
Витковский Евгений
Суворов Виктор