поворотя чело к Ольгерду, отвел рукою со лба клок развихренных волос,
ответил просто, негромким, обычным голосом, показавшимся почти шепотом
после давешних пламенных укоризн:
грамоты. Повсюду стали скапливаться войска. Но о цели и направлении похода
ведали пока только трое: Михаил Тверской, сам Ольгерд и Кейстут.
подымал сыновей из Полоцка и Брянска. Михаил тайно послал в Микулин и
Тверь, чтобы там тоже копили силы. К походу был привлечен даже смоленский
князь, прежний соперник и нынешний союзник Ольгерда.
Оки; со Смоленского рубежа - на Можай и Рузу; и с северо-запада - через
Волок-Ламской и Ржеву, где с литвою должны были соединиться тверские силы.
ольгердовых ратей. Слишком просто добытый успех часто кружит головы
победителям.
терпок. Волокнистые сизо-сиреневые облака низко бежали над порыжелой,
пожухлой, кое-где присыпанной снегом землей.
коню кровли холодной клети. - Поедешь по соломе, на вилы грянесси - тут же
и конец! Слазь, говорю!
к мужикам:
ржи каковы! Не омманывай, тово! Мне тоже не первый снег на голову пал!
Раменские не довезли? А мне с.... на то! Хошь из порток вытряси, да подай!
Сам скачи теперь в Раменье! Скажи, к вечеру не довезут, тогды сам к им
приеду! Хуже будет. - И уже когда староста, выпрягший пристяжную, садился
охлюпкой на коня, прокричал вслед: - Скажи, коли не довезут, на тот год
всех на повозное дело не в черед наряжу!
ноздри, хотел ругнуться еще - раздумал, пошел проверять возы.
А ты чем тянул, чем тянул, спрашиваю? На первом ухабе весь воз... Мать
твою... Перевязывай!
не к чему. Поглядел на серое влажное небо, на терпеливые морды лошадей,
внимательно-укоризненные лица возчиков. Кивнул, примолвил:
застряну ежели - зараз на митрополичий двор везите, отца Гервасия спросить
тамо! Ну, с Богом!
осях тяжелые возы.
дивно. И обмолотили в срок. Он стоял в воротах своего уже привычного, уже
и не нового терема, обстроенного за эти годы множеством клетей, амбарушек,
прирубов, с ледником, с баней, с конюшнями, стоял и смотрел на дальний
останний ярко-желтый березовый куст на взгорье, на возы, что, подымаясь,
заваливают за угорье и начинают пропадать с глаз... <Самому, что ли,
проехать в Раменское?> - думал Никита, гадая, подействует или нет его
угроза на тамошних нравных мужиков.
вышла, замотанная по брови в простой плат, с подойником в руках. Поглядела
издали на мужа, позвала негромко:
прошла по двору. - Али недоволен чем?
жены, мотанул головою, хотел отмолвить о раменских мужиках, помолчал,
посопел, сказал ворчливо:
отмолвила, пошла доить. Никите чего-то стало совсем муторно и
сладостно-горько, словно взял в рот и зажевал кусочек осиновой коры. Ветер
холодил лицо. Пахло могилою, вспаханною землею, грибною сыростью осенних
лесов, близким снегом.
Десятый год, на руках уже и не поносишь!
бездельным бабьим делам.
мечет! Все же уточнил (не задавался б перед сестрой):
стыденье - умен!
решившись, пошел к конюшне седлать коня. Владычное жито надо было
доправить в срок.
играя, хватал его зубами за плечо.
болталась вечор! - окрикнул он холопа.
тесаным бревнам настила. В конских хлевах у Никиты было чисто всегда,
коней он берег особенно, холил, а Гнедого и чистил, почитай, завсегда сам.
пасть, подумал, постоял, накинул повод на верею калитки, пошел за шапкой и
ферязью. В терему глянул на дочерь, на маленького Федора (второго паренька
назвали по прадеду), нашарил шапку на полатях, снял ферязь со спицы.
Зачем-то еще раз оглядел весь свой обжитый, теплый уют, вспомнил об
Услюмовых молодцах, что год жили у него, да и нынче опять гостили с месяц.
Услюм его обогнал, сыновья уже, почитай, в полной силе, работники!
Вспомнил новую бабу Услюмову, старательную кулему: <Где едаких-то и
берет!> Влез в рукава ферязи, нахлобучил круглую свою алую, отороченную
куницей шапку (по шапке издали признают!), бухнув дверью, вышел из дому.
Наталья еще доила, слышалось, как струи молока с шипением наполняют
подойник. Крикнул:
заносишь в стремя, и годы чуешь, и все такое прочее, а как всел да взял
крепко поводья, словно бы молодой вновь!
хозяина, разом взял с места и пошел ровным наметом, слегка подкидывая
крупом, больше, чем нужно бы для хорошего верхового коня. И все равно
Никита Гнедого любил. Верный был конь, понимал хозяина, как собака.
беспокойными тянутыми пробелами над дальним лесом тревожил сердце и очи.
Пожухлое великолепие багряных осин было как прожитая жизнь или минувшая
юность. Девка посторонилась, хоронясь от комьев из-под копыт, безразлично
оглядела всадника, не зарумянилась, не вспыхнула взором, как взглядывали
на него когда-то давным-давно, далеким-далеко! А он-то с какою небрежною
гордостью отворачивал взгляд! И все казалось: молодость будет до самого
конца, до смертного часа самого! А вот и окончило, и прокатило... На пятом
десятке лет не в обиду уже и признать! И поверить этой осенней молочной
белизне небес, облетевшим листьям, ровному бегу коня по подстылой земле,
который один лишь - и то вот так, в одиночестве осенних небес, - дает
обмануть себя, дает почуять, что ты словно бы все еще молод, и удачлив, и
смел и счастье по-прежнему там, впереди, а не за спиною твоей!
огибая бледные осенние, уже кое-где совсем застывшие лужи. Все шли и шли
по небу тянутой чередою серые волглые облака. Невидимое за ними, садилось
солнце, окрашивая в палевый окрас холодную белизну далекого окоема.
Густели сумерки.
изматерил, отводя сердце. Остановив возы, начал считать кули. Все было в
справе. Он умолк, тяжело влез на коня, поскакал, опережая обоз: возчиков
надо было устроить на ночлег, хотя в клети им постлать, и накормить
ужином.
на сносях, Наталью: пущай поспит! Девка уже ворочала ухватом в русской
печи.
склонился к ней, она обняла его за шею горячими со сна руками. - Не гуляй
тамо, на Москве! - сказала, расцеловав.
ним понесла, схватив тряпицею, горячий еще чугун со вчерашними щами. Ночью
крепко примерзло, оглобли возов и рогожи были покрыты инеем.
прикрикнув на возчиков (подумал часом: зайти ли? Но махнул рукою, не
стоило тревожить Наталью лишний раз), сунул пальцы под подпругу, натужась,
затянул посильнее конский ремень, всел в седло. Брать с собою ничего не