временным горизонтом, - суть свободные, автономные создания, не стоящие ни в
каком причинном ряду.
перед нами в контексте освобождения человека, и в этом контексте мне
приходилось сопоставлять Декарта с Лейбницем и Спинозой. Пойдем дальше - к
концу.
переживание длительности персоны и явления рождения в ней мысли,
длительности, которую нужно держать, и тогда впереди тебя самого образуются
свободные, но неизбежные состояния, именно то, что этот внутренний нерв всей
философии Декарта одинаково проглядывает везде, через разные окошечки разных
мыслей, по разному поводу и предмету, в том числе и в проблеме страстей, -
именно это и приводит Декарта к формулировке того, что можно было бы назвать
фактически одним из основных исторических законов (на этом я завершил
прошлое размышление).
о порождающих сцеплениях и вновь-зацеплениях, о том, что прямое приложение
волевого или рассудочного действия к точке, в которой произошла конкреция
психических сил (и исторических тоже, ибо то же самое применимо и к
структуре истории, а не только индивидуальной души), не позволяет ничего
сделать, не позволяет двинуться вперед. В познании мы ведь уже сталкивались
с необходимостью размыкания (а не просто прогрессии, произвольного
прибавления к себе из будущего) исторических форм. Помните, геометрический
артефакт у Декарта со своим морфогенетическим полем? Жизнь (а у Декарта
всегда речь идет о живом знании!) защищает себя. И морфогенетическое поле
может вполне оказываться антигенным - по отношению к тому "другому", что в
данный момент непосильно и поэтому разрушительно. Это и означает конечность
форм. Речь поэтому и должна идти прежде всего о создании рядом какой-то
другой точки приложения сил. Переток сил на эту точку, может быть, расцепит
конкрецию предшествующей точки, и мы двинемся вперед.
стихийно, в потоке или что древние называли "зависимыми происхождениями",
"потоком естественной необходимости". Оно (это отношение) выдерживается
Декартом прежде всего на уровне метода научного мышления вопреки всему,
производимому потоком. Это "машина мысли", которая, сложившись, потом и
порождает путем самовоспроизводящегося упорядочивания именно законорожденные
мысли, исключая "бастардов", интерференции и т.д. и т.п. Примерно так, как
если бы вы построили такой чувственно-материальный инструмент, который был
бы "идеален" в том смысле, что порождал бы только правильные гармонии, но -
именно он сам, а не вы. Но вы в нем установилось - и вибрации его "тона"
(или "пластики", если взять другую метафору) производят гармонии, внутри
которых связывается и открывается только то, что допустимо и возможно по
собственным законам мысли. Но это и созидание, если вы следуете законам. В
восточном учении о "стрельбе из лука", например, в такой "инструмент"
превращены состояния самого человека. "Сартори" - это состояние, которое не
конструируется умственно и аналитически, а как бы стрела, выпущенная
человекам, которая точно летит в цель. Она летит, а не я двигаю ее к цели
своей шаговой мыслью. Но нужно "установиться" в этом, чтобы потом работало
само, "летело". Но для чего-то другого нужно будет уже другое
"установление", другая форма.
физиологии показывает такие же сращения, поддерживаемые и закрепляемые
"животными духами", а потом говорит о переключениях. Например, тот же глаз -
сократить его зрачок прямо нельзя, а можно только глядя вдаль. Найди такой
предмет для глаза, если хочешь сократить зрачок. И в страстях, говорит
Декарт, то же самое. Вы печальны? Ну, с печалью так вы не справитесь. Она -
как сокращение зрачка. Если хотите перестать быть печальными, найдите другой
объект, переключите на него свое внимание, и что-то произойдет.
изложения и в письмах, и в трактате "О страстях" обладает одним свойством -
у меня все время ощущение, что вообще существует что-то, вроде блестящей
поверхности мысли, как будто какие-то драгоценные камни, особенно темные, у
которых - блеск и в то же время какая-то непроницаемость, они как бы не
имеют глубины, взгляд соскальзывает с них. Это свойство блестящей
поверхности есть и в мысли Декарта. Конечно, некоторые поверхности бывают
более блестящими. Скажем, афоризмы Шопенгауэра могут показаться красивее,
чем мысль Декарта в трактате "О страстях", которая очень экономна, заземлена
и имеет тон дружеской беседы, а не производства эффектов, раз уж в данной
культуре принято производить афоризмы и ожидаются эффекты. В культуре
Шопенгауэра это принято, и от художника (в широком смысле этого слова)
ожидается, что он будет ослеплять собой. Один это удачно делает, а другой
менее удачно. Но за блестящей поверхностью мысли есть что-то, что иррадирует
блеск. Он рождается очень странным образом. Я приведу такой пример. Можно
сказать так: существует знание в смысле знания чего-то, и оно же - когда мы
еще и мыслим знаемое. Например, люди всегда знали, что душа не имеет частей,
но они этого не мыслили. А Декарт и знает, и мыслит. Умные люди понимали,
что душа не имеет частей: нечто нематериальное, духовное и т.д. не может
иметь частей, мы не можем наглядно представить себе их соприкосновение.
Будем считать это блестящей поверхностью мысли. Но редко кто помыслил свое
собственное знание. Потому что если помыслить, а Декарт его мыслит, то
оказывается, что нельзя допустить, чтобы существовала какая-то "растительная
душа", "сенситивная душа", и что есть еще "разумная душа". Почему? Потому
что душа не имеет частей. Декарт мыслит и поэтому считает, что не может быть
сенситивной души. В точке чувственности, если мы обнаружили то, что мы с
полным правом называем "душой", то, уж простите, помыслить ее можно лишь как
свет, сразу охватывающий все. Душа! Поэтому люди и говорили, что душа не
может иметь частей, поскольку она не имеет протяжения, и это отвлеченная
(блестящая!) истина, но они ее не мыслили. А Декарт мыслит, и поэтому
правило нечастичности души, т.е. в том числе что она не состоит в свою
очередь из "душ", у него вдруг получает действительное приложение,
действительно позволяет ему идти вперед. И сейчас мы увидим, куда он
приходит с тем фактом, что он мыслит то, что знает и говорит, а не просто
знает и говорит. Но пока я хочу снова сказать, что за блестящей поверхностью
нас должно интересовать то, что рождает блеск этого таинственно мерцающего
агата мысли, каким представляется трактат "О страстях". И еще одно мы должны
помнить. У меня не случайно промелькнуло слово "культура". Мы должны
помнить, что трактат "О страстях" имеет адресата. Он написан другу. Движение
пера повиновалось диктату любви и дружбы, привязанности к конкретному лицу,
к принцессе Элизабет. Он писал не потому, следовательно, что его писание
ожидалось или так было принято (как если бы Декарту, имевшему интересные
мысли, сказали: это же интересно, важно для культуры - пиши, производи
культурные ценности). Декарту повезло, тогда еще не было культуры, была
только цивилизация, которая позволяла ему добиваться независимого досуга и
покоя души и иметь их. И если уж писать, то повинуясь диктату дружбы или
светского общения. Отсюда - тон рассказа другу о том, как обстоят дела
вообще, А как обстоят дела? - Вглядимся в трактат.
трактата и мысли в нем. Декарт привязан к принцессе, и, кроме того, долг
дворянина - помочь ей, представителю злосчастного королевского дома. Он
замечает мимоходом, что на самом деле она переживает не столько свои
собственные несчастья, сколько несчастья своей семьи и своих родных. Кстати,
переживать несчастье и беды близких как свои - это, по Декарту, высшее
"аффексьон", высший вид привязанности и любви. И в том, что он ей советует,
мы и встречаем тот исторический "закон" в кавычках (ибо, ради Бога, не
думайте, что я действительно, вслед за Декартом, формулирую "законы"; он
избегал таких велеречивых слов), которым выражается конечность всяких форм.
Я говорю о "законе", просто поясняя этим общность структурных проблем,
касаются ли они нашей психологической жизни или жизни исторической.
Собственно, поэтому я и сказал, что если стал человеком, как стал, то уже не
станешь другим, если не развяжешь сам способ становления человека. Нельзя
было, например, немцу 30-х годов сказать, что, мол, перестаньте быть тем,
что вы есть, прямо. Поскольку эти люди жили именно в той форме, в какой они
стали людьми.
себе прочитать вам одну страницу. Начинается очень просто - с причины
болезни. Он пишет о том, что часто тот факт, что мы думаем о предметах
печальных, упираемся в них лучом внимания и не отвлекаемся, вызывает в нас
определенные изменения крови, определенного рода движения "животных духов" и
т.д., которые закрепляются, и мы можем заболеть от печальных мыслей и
физически. И в этой связи он пишет так, говорит очень просто, в спокойном
тоне, адресованном даме, к которой он привязан: "Самая обычная причина
медленной лихорадки есть печаль. И упорство судьбы, которая преследует Ваш
дом, доставляет Вам непрерывно сюжеты для раздражения, которые настолько
известны всем вокруг, что даже не нужно быть особенно умным и прибегать к
сравнениям, чтобы понять, что основная причина Вашего нездоровья состоит в
этих несчастьях. И я боюсь, что Вам нельзя будет от всего этого избавиться;
разве только одной силой Вашей доблести (в тексте непереводимое "vertu". -
М.М.) Вы смогли бы сделать свою душу довольной вопреки несчастьям фортуны. Я
знаю, что было бы неблагоразумно уговаривать кого-нибудь быть веселым, когда
ежедневно судьба преподносит ему все новые неудовольствия, и я вовсе не
принадлежу к тем жестоким философам, которые хотели бы, чтобы их мудрость
была бесчувственной. Но я знаю, что Ваше высочество не столько затронуто
тем, что касается его лично, сколько тем, что касается интересов дома и лиц,
к которым Ваше высочество привязано, и это я считаю доблестью, самой
достойной из всех. Мне кажется, что разница, которая есть между великими
душами и низкими или вульгарными, состоит главным образом в том, что
вульгарные души позволяют себе отдаваться своим страстям и могут быть
счастливы или несчастны лишь в зависимости от того, приятны или неприятны те
вещи, которые с ними случаются, тогда как другие обладают столь сильным и
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс
Прозоров Александр
Орловский Гай Юлий