Реморино одного за другим ввел Антуньеса. Пижамного толстяка, затем сеньора
Швитт с презрением поставила свою подпись, потом вошел гигант, кожа да
кости, вроде тощей вспышки в розовой фланели, а за ним -- совсем мальчонка,
седой как лунь, с зелеными, недобро-красивыми глазами. Эти, последние,
подписали, не слишком сопротивляясь, но зато, видно сговорившись, пожелали
остаться в зале до конца церемонии. Не ввязываясь в спор, администратор
велел им сесть в углу, а Реморино пошел и привел двух следующих -- девушку с
пышными бедрами и смуглого мужчину, не подымавшего глаз от пола. И снова, к
удивлению собравшихся, больные потребовали смерти собаки. Когда же они
поставили свои подписи, девушка раскланялась как балерина на выходе. Кука
Феррагуто ответила ей любезным наклоном головы, что у Талиты с Тревелером
вызвало приступ неудержимого смеха. Под списком стояло уже десять подписей,
а Реморино приводил все новых, и каждый раз следовал обмен приветствиями,
иногда затевался спор, затем прекращался, персонажи сменяли друг друга, а
под списком появлялась новая подпись. Было уже половина восьмого, и Кука,
достав пудреницу, стала приводить себя в порядок с видом настоящей
директорши клиники, нечто среднее между мадам Кюри и Эдвиж Фейер. И снова
Талита с Тревелером скорчились, а Феррагуто с беспокойством заглядывал то в
список -- как продвигаются дела, то в лицо администратору. Без двадцати
восемь очередная пациентка заявила, что ничего не подпишет до тех пор, пока
не прикончат пса. Реморино пообещал ей, а сам подмигнул Оливейре, и тот
оценил его доверие. Прошло уже двадцать больных, и оставалось еще сорок
пять. Администратор подошел и сообщил, что наиболее заковыристых они уже
подписали (так и сказал) и что теперь лучше всем пройти в другую комнату,
где можно будет получить пиво и последние известия. Перекусывая, они
говорили о психиатрии и о политике. Революция была задушена
правительственными силами, главари сдавались в Лухане. Доктор Нерио Рохас
сейчас на конгрессе в Амстердаме. А пиво превосходное.
зале стало вязко и душно от дыма, от людей, набившихся по углам, от кашля,
то и дело вырывавшегося у кого-нибудь из присутствующих. Оливейра хотел было
выйти на улицу, но администратор был суров и неумолим. Последние трое,
подписывая, потребовали изменений в режиме питания. (Феррагуто сделал знак
Куке, чтобы она записала, только этого не хватало, еда в клинике должна быть
безупречной), а также смерти пса (Кука по-итальянски сложив пальцы, подняла
руку, показывая их Феррагуто, который растерянно потряс головой и кидал
взгляды на администратора, а тот, уставший до невозможности, закрывался от
него журналом по кондитерскому делу). Когда вошел старик с голубем на
ладони, которого он все время тихонько поглаживал, точно убаюкивал,
наступила долгая пауза, и все глядели на неподвижного голубя в руке у
больного и испытали почти сожаление, что старику придется перестать гладить
голубя и вместо этого взять в руку "Бироме", которую ему протягивал
Реморино. Вслед за стариком вошли под руку две сестры и с порога потребовали
смерти пса, а также улучшения условий содержания. Услыхав про пса, Реморино
рассмеялся, а Оливейра почувствовал, что у него затекла рука, и, поднявшись,
сказал Тревелеру, что пойдет пройдется немного, совсем немного, и сразу же
возвратится.
Дельфино, он предусматривает такой случай.
можно спуститься в сад. Кто бы мог подумать, что все так обернется, какое
разочарование.
рубашки не понадобилось. И смотри, все, как один, хотят смерти пса. Пошли
сядем возле фонтанчика, струйка такая чистая, может, глядя на нее, поймем,
что к чему.
разницы между ними и нами. Никакой. Так что это заведение -- как раз для нас
с тобой.
тут все -- в розовом.
совсем стемнело, и в окнах третьего и четвертого этажей ритмично зажигался и
гас свет. Свет в одном окне -- и темнота в соседнем. Наоборот. Свет на всем
этаже, темнота на следующем, и наоборот.
работа грубая, белые нитки видны.
ни о чем и глядя на свет в окнах, который зажигался и гас. И тут Тревелер
намекнул на грядущие перемены, наступило молчание, а потом он услышал, как
Орасио в темноте тихонько смеется. Тогда Тревелер повторил свое, желая
одного -- уверенности, но не знал, как сказать главное, которое никак не
складывалось у него в слова и ускользало.
кровеносная система, она нас соединяет, а вернее, разъединяет. Иногда нас с
тобой, а иногда и всех троих, не будем обманываться. Я не знаю, когда это
началось, но это так, и не надо закрывать на это глаза. Я думаю, что и сюда
мы пошли не только потому, что директор нас притащил. Проще простого было
остаться в цирке с Суаресом Мелианом, работу свою мы знаем, и нас там ценят.
Так нет -- надо было идти сюда. И всем троим. Больше всех я виноват, потому
что не хотел, чтобы Талита думала, будто... Одним словом, я, желая
освободиться от тебя, просто сбрасывал тебя со счета. Проклятое самолюбие,
ты понимаешь.
предложение. Пойду лучше в цирк или вообще подальше отсюда. Буэнос-Айрес
большой. Я уже говорил тебе как-то.
поступаешь так из-за меня, а этого-то я и не хочу.
туманнее. Но приблизительно так: когда я с тобой -- никаких проблем, но
стоит мне остаться одному, как я начинаю чувствовать, будто ты на меня
давишь, давишь на меня из своей комнаты. Помнишь тот день, когда ты попросил
гвозди? И с Талитой тоже неладно, она смотрит на меня, а мне кажется, что
взгляд ее предназначается тебе, а вот когда мы все трое вместе, наоборот,
она часами как будто и не замечает тебя. Я полагаю, ты и сам давно
догадался.
Ты должен был решить сам, а теперь, когда я загнал тебя в ловушку и высказал
все, ты не свободен в решении, потому что в тебе заговорит чувство
ответственности и тогда -- пиши пропало. Этика в данном случае заключается в
том, что ты даруешь другу жизнь, а я твоего помилования не принимаю.
могу. Тебе не кажется, что ситуация почти как у розовых пижам?
здравствует Феррагуто.
Поразительно, как она им осточертела.
выглядят чересчур сильными.
довольно долго такое творилось, а потом...
они не помнили, где там газоны, а где дорожки. Когда у самого входа они
увидели под ногами начерченные мелками клетки классиков, Тревелер засмеялся
тихонько, поджал одну ногу и запрыгал по клеткам. В потемках меловые линии
слабо светились.
что было там. Мне это не доставит удовольствия, но, возможно, это
единственный способ прикончить в конце концов собаку, если так можно
выразиться.
вспыхнули все огни. Оливейра, собиравшийся добавить что-то, увидел на
мгновение, пока еще горел свет, прежде чем снова погаснуть, выступившее из
темноты лицо Тревелера и удивился гримасе, исказившей его, гримасе-оскалу
(которую бы определил латинским словом rictus, что значит растяжение рта,
сокращение мышц губ наподобие улыбки).
фамилия главврача -- Овехеро, овчар. Такие дела.
Тревелер. -- Конечно, ты прав, но не в этом дело. О таком не говорят. Но
если хочешь попробовать... Однако у меня такое ощущение, что теперь почти
поздно, че. Пицца остыла, и незачем к ней возвращаться. Лучше примемся сразу
за работу, как-никак -- развлечение.
покупка и где администратор с Феррагуто допивали двойную порцию каньи.
Оливейра присоединился к ним, а Тревелер пошел и сел на софу рядом с
Талитой, которая с сонным видом читала роман. Едва была поставлена последняя
подпись, как Реморино мигом убрал список и присутствовавших на церемонии
больных. Тревелер заметил, что администратор погасил верхний свет, а вместо
Шилова Юлия
Махров Алексей
Посняков Андрей
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Лондон Джек