невыполнение задания: "обнаружены", "обстреляны", "отошли".
Дни стояли стеклянно-ясные, безветренные, и далеко разносились запахи
гари казалось, армия идет сквозь непрестанный, со всех сторон окруживший
ее, пожар. Горели трава и ветви деревьев, горели хаты, горели нефть и сталь,
электроизоляция и резина. Горело мясо.
Вся масса войск двигалась тремя колоннами, друг от друга в два, в три
километра. Он настоял, чтоб не шли вразброд, но хоть подобием строя, чтоб не
было "партизанщины". Так легче идущему преодолеть потрясение оставленности,
безвестности. Обозы и госпитальное хозяйство переместили в середину, как это
было в Запорожской Сечи. Были головная походная застава, заставы боковые и
тыльная, и была постоянная между ними связь посыльными. Ночами походные
заставы превращались в походное охранение. Правда, решив однажды проверить,
как же несется это охранение, он многих застал спящими, свалившимися от
непомерной усталости. К счастью, еще не миновала та пора, когда немцы ночами
не воевали. Всех провинившихся он приказал собрать и сказал им, что они этой
ночью предали своих товарищей, на первый раз прощается, но впредь
проверяющий будет пристреливать спящих, не затрудняясь их будить. Однако и
сам он больше не проверял и не требовал об этом доклада, зная, что ничего
другого не останется, как примириться.
Немцы, сперва наседавшие на пятки, вскоре оказались справа и слева,
временами забегали вперед. По целым дням слышались отдаленные ревы моторов,
лязганье сотен гусениц. Попозже объяснят генералу Кобрисову и покажут на
карте, что маленькой его армии угораздило втереться меж двумя жерновами -
танковыми армадами Гота и Гудериана. А наша агентура вызнала, что два
корифея блицкрига друг с другом не ладили, совместных операций избегали и
своими флангами старались не соприкасаться. Ох, если б соприкоснулись!
Позднее они и вовсе разошлись: Гот повернул на Ленинград, на соединение с
Геппнером, Гудериан - к фон Клейсту, на Киев. Преследовали Кобрисова части
пехотные, мотоциклетные, кавалерийские, без конца донимали самолеты.
Поначалу немцы рьяно пытались что-то отрезать, окружить, но постепенно эти
попытки ослабили. Может статься, это объяснялось тем, что какой-нибудь
нижестоящий генерал не решался доложить генералу вышестоящему, что с ним
соседствует и движется в ту же сторону некое войсковое соединение русских,
ибо неизбежно последовал бы вопрос, долго ли соседствует с ним это русское
соединение и почему до сих пор оно не разгромлено. Но хотелось объяснения
другого: армия, все разрастаясь и усиливаясь, вызывала к себе все большее
уважение, вынуждала противника остерегаться ее, и при этом не слишком
досаждала ему, она бои не навязывала, она их принимала и при первой
возможности из них выходила. Было похоже, у нее своя боевая задача, очень
дальняя, которую немцам еще не удалось разгадать.
А задача была, как и обещал генерал Кобрисов у костерка, чтобы как
можно больше сберечь людей к тому часу, когда он даст бой решающий и
переломный на выгодном рубеже. Одной этой задачи хватало, чтоб занять все
его мысли и силы. Там, где отступавшие не опередили в бегстве свои тылы, там
они имели обозы с армейским продовольствием, были у них сухари, мука и
крупы, мясные и рыбные консервы и сухофрукты, сахар, жиры, каша в
концентрате, были и кухни, и свои пекарни. Слишком поспешные теперь
продовольствовались кормами подножными и подручными, прореживали колхозные
поля и огороды, в селах брали что попадалось под руку. Увы, скоро кончились
благодатные земли сплошь курортной Прибалтики, и сразу почувствовался тот
резкий перелом, который всегда поражает путника, ступающего на землю
Белоруссии: он видит приземистые темные хаты, взывающие к жалости,
золотушных детей и неулыбчивых взрослых, болотистые, скудно родящие низины
в этом краю зачастую только и знали картошку и молоко. Еще был приблудный
скот, остатки стада, угнанного на восток, чтоб не досталось ни оккупантам,
ни - так уже вышло - оккупируемым. Это огромное, мычащее и блеющее, не
доенное, по пути рожающее и околевающее стадо расстреливалось немецкими
самолетами, чаще всего штурмовиками "Ju-87", наравне с
пастухами-перегонщиками и просто беженцами, но только скотинке не полагалось
ни лечения, ни похорон, она невыносимо смрадно разлагалась вдоль дорог в
невыносимую июльскую жару, а уцелевшие особи разбредались по лесам или чаще
возвращались к своим дворам - и так становились добычей армии.
Армейские снабженцы и самостийные добытчики не делали различия между
скотинкой казенной и личной, это к хорошему не могло привести. Близ
Молодечно немцы точным фланговым вклинением отсекли головную заставу, а
позади выбросили десант. В кольце оказалась вся штабная группа, с которой
двигался Кобрисов, - и в кольце огненном: лес, в котором при всей сырости
много было сухостоя, загнившего на корню, подожгли с разных сторон
огнеметами и зажигательными бомбами. Стены жара сходились неумолимо, треща и
стреляя горящими головешками, в панике люди припадали к земле, ее сыростный
запах казался заменою воздуха, которого совсем не стало. Палило затылок и
уши, казалось - они уже дымятся. Но это и пересилило страх перед пулями. И,
уже не думая об опасности иной, а только жаждая глотка дыхания, генерал с
полусотнею людей предпринял бросок сквозь пламя. И еще надо было перебежать
широкую просеку, которую немцы простреливали насквозь пулеметами с
мотоциклов. Навести окружение столь точное воздушная разведка не могла,
помогли, без сомнения, местные жители. Впрочем, об этом не думалось, когда
перебегали сквозь пулеметные трассы, перепрыгивая через упавших, кому не
повезло и кто, может быть, своими телами заслонили более счастливых. Воздух
ворвался в легкие опьяняюще, они должны были разорваться от его напора,
иссохшей гортани было от него больно. В прохладном лесу, где они
отдышивались после перебега, попадались бочажки, еще хранившие воду после
давнего - может быть, еще майского - ливня. Она была тухла и вонюча, покрыта
ряской и пеной лягушечьей икры, иссекаема зигзагами водяных насекомых.
Спасшиеся люди, став на колени, разгребали себе касками более или менее
чистую воронку, зачерпывали и пили - и не могли напиться. Он выпил тогда
одну за другой четыре полных каски. И лишь после этого ощутил боль и что
сапог полон крови.
Свои две пули он, разумеется, не мог не схлопотать. Одна повыше другой
прошли насквозь, не задев кости, но идти он не мог, и его сначала понесли на
носилках, сделанных из ветвей и шинели, потом раздобыли ему лошадь под
седлом.
Он ехал, вытянув забинтованную ногу поверх стремени - слабый и
беспомощный, не могший без чьей-нибудь поддержки слезть по нужде. Но наружно
он был - всадник, былинного облика воитель и вождь, и, не зная этого, являл
собою притягательную силу - человека, знающего, куда вести. Если б он
передвигался на машине, если бы суетился, даже распоряжался энергично, он
был бы от многих взоров
без пользы скрыт, но человек на коне, пребывающий в спокойствии и
раздумье, помещает себя в центр внимания, он вознесен над головами толпы и
владеет ее тревогами и надеждами. Он ехал, ослабив поводья, бросив руки на
луку седла, морщась от боли, но чувствуя постоянно обращенные к нему
взгляды. И далеко окрест разносилась весть о генерале, собирающем несметную
силу для отпора.
Нога распухла, и опухоль ползла к колену было похоже на гангрену, и
оставалось только перетянуть ногу жгутиком и отсечь клинком. В деревне близ
Орши хозяйка избы усадила его, завернула штанину, приложила к опухоли
тряпицу, сочившуюся пахучим настоем из травок и корней, пришептывала над
нею, затем помазала слюною коровы, лизавшей своего раненого теленка.
Неизвестно, какой был тут главный ингредиент, но день на третий, на
четвертый опухоль стала опадать.
...Теперь уже не помнилось, с какого дня пристроился к его стремени
новый для генерала и по меньшей мере странный человек, бригадный комиссар
Кирнос. Как-то вдруг с высоты седла генерал обнаружил его подле себя,
вышагивающим в мрачной задумчивости. В любой толпе военных он бы выделялся
обликом неискоренимо штатским: тяжелыми кирзовыми сапогами с прямыми
голенищами, слишком широкими для его тонких голенастых ног, слишком длинной
гимнастеркой, сбитым набок ремнем, впалой своей грудью и выпяченным
животиком. Чем-то напоминал он больную нахохленную птицу семейства
журавлиных, скорее всего неспокойным лихорадочным видом, заостренным носом,
исступленно горящими круглыми черными глазами. Вспомнилось - он
комиссарствовал в той дивизии, которая предназначалась Кобрисову, и это он
предпринял контрнаступление на Иолгаву. И вообще-то не расположенный, как
многие боевые командиры, к политработникам, генерал его тотчас отставил от
командования и попросил впредь не утруждать себя военными делами. Можно было
ждать возмущения, обиды, но нет, с видимым облегчением Кирнос уступил эту
должность одному из полковых командиров, которого сам же генералу и
рекомендовал, и вот появился рядом и вышагивал часами неотступно.
- Чем могу вам услужить, комиссар? - спросил генерал слегка насмешливо.
- У вас ромб в петлице и у меня ромб, - мрачно ответил Кирнос. - Мы
можем и на ты.
Он не спрашивал, а утверждал непререкаемо, генерал не нашелся
возразить. Полевая сумка у Кирноса, оттягивавшая ему плечо, под напором
содержимого расправила все свои гофры и уже не застегивалась генерал в ней
предположил смену белья, полотенце и мыло, принадлежности для бритья, но
оказалось иное. На вопрос, чем это сумка так набита, Кирнос едва не с
гордостью показал пачку тонких книжечек, частью во что-нибудь обернутых,
частью своего, красно-малинового, цвета.
- Партийные билеты, - пояснил он. - От коммуниста должен остаться
партийный билет. Это доказательство, что он жил не зря и погиб не зря.
Он поведал, что начал собирать свою пачку в первые же часы войны и
теперь пополняет ее после боев, после обстрелов и бомбежек. Генералу
рассказывали, как он бродит среди убитых и обыскивает их карманы, которые у
рядовых бойцов помещались внутри галифе чтобы до них добраться, надо было
расстегнуть ремень и пуговицы на ширинке. С немалой досадой он пожаловался
генералу, что далеко не все партбилеты удается собрать. Накануне, к примеру,
сидел он на берегу речушки с командиром батальона, беседовали, курили - и
были разбросаны близким разрывом шального снаряда. Кирнос остался невредим,
только в голове у него до сих пор звенит и слух ослабел - но это, впрочем,
уже проходит, - а вот у комбата отделившуюся верхнюю половину туловища