Чтение 65–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

встреча врагов молодости, вот таких седых, замученных старых псов, как вы
и я?

Мостовской увидел слезу на щеке Чернецова. Оба понимали: лагерная
смерть скоро заровняет, занесет песком все, что было в долгой жизни, - и
правоту, и ошибки, и вражду.

- Да, - сказал Мостовской. - Тот, кто враждует с тобой на протяжении
всей жизни, становится поневоле и участником твоей жизни.

- Странно, - сказал Чернецов, - вот так встретиться в этой волчьей яме.
- Он неожиданно добавил: - Какие чудные слова: пшеница, жито, грибной
дождь...

- Ох, и страшен этот лагерь, - смеясь, сказал Мостовской, - по
сравнению с ним все кажется хорошим, даже встреча с меньшевиком.

Чернецов грустно кивнул.

- Да уж действительно, нелегко вам.

- Гитлеризм, - проговорил Мостовской, - гитлеризм! Я не представлял
себе подобного ада!

- Вам-то чего удивляться, - сказал Чернецов, - вас террором не удивишь.

И точно ветром сдуло то грустное и хорошее, что возникло между ними.
Они заспорили с беспощадной злобой.

Клевета Чернецова была ужасна тем, что питалась не одной лишь ложью.
Жестокости, сопутствующие советскому строительству, отдельные промашки
Чернецов возводил в генеральную закономерность. Он так и сказал
Мостовскому:

- Вас, конечно, устраивает мысль, что в тридцать седьмом году были
перегибы, а в коллективизации головокружение от успехов и что ваш дорогой
и великий несколько жесток и властолюбив. А суть-то в обратном: чудовищная
бесчеловечность Сталина и сделала его продолжителем Ленина. Как у вас
любят писать, Сталин - это Ленин сегодня. Вам все кажется, что нищета
деревни и бесправие рабочих - все это временное, трудности роста. Пшеница,
которую вы, истинное кулачье, монополисты, покупаете у мужика по пятаку за
кило и продаете тому же мужику по рублю за кило, это и есть первооснова
вашего строительства.

- Вот и вы, меньшевик, эмигрант, говорите: Сталин - это Ленин сегодня,
- сказал Мостовской. - Мы наследники всех поколений русских революционеров
от Пугачева и Разина. Не ренегаты-меньшевики, бежавшие за границу, а
Сталин наследник Разина, Добролюбова, Герцена.

- Да-да, наследники! - сказал Чернецов. - Знаете, что значили для
России свободные выборы в Учредительное собрание! В стране тысячелетнего
рабства! За тысячу лет Россия была свободна немногим больше полугода. Ваш
Ленин не наследовал, а загубил русскую свободу. Когда я думаю о процессах
тридцать седьмого года, мне вспоминается совсем другое наследство; помните
полковника Судейкина, начальника Третьего отделения, он совместно с
Дегаевым хотел инсценировать заговоры, запугать царя и таким путем
захватить власть. А вы считаете Сталина наследником Герцена?

- Да вы что, впрямь дурак? - спросил Мостовской. - Вы что, всерьез о
Судейкине? А величайшая социальная революция, экспроприация
экспроприаторов, фабрики, заводы, отнятые от капиталистов, а земля,
забранная у помещиков? Проглядели? Это чье наследство, - Судейкина, что
ли? А всеобщая грамотность, а тяжелая промышленность? А вторжение
четвертого сословия, рабочих и крестьян, во все области человеческой
деятельности? Это что ж, - судейкинское наследство? Жалко вас делается.

- Знаю, знаю, - сказал Чернецов, - с фактами не спорят. Их объясняют.
Ваши маршалы, и писатели, и доктора наук, художники и наркомы не слуги
пролетариата. Они слуги государства. А уж тех, кто работает в поле и
цехах, я Думаю, и вы не решитесь назвать хозяевами. Какие уж они хозяева!

Он вдруг наклонился к Мостовскому и сказал:

- Между прочим, из всех вас я уважаю лишь одного Сталина. Он ваш
каменщик, а вы чистоплюи! Сталин-то знает: железный террор, лагеря,
средневековые процессы ведьм, - вот на чем стоит социализм в одной
отдельно взятой стране.

Михаил Сидорович сказал Чернецову:

- Любезный, всю эту гнусь мы слышали. Но вы об этом, я должен вам
сказать откровенно, говорите как-то особенно подло. Так паскудить, гадить
может человек, который с детства жил в вашем доме, а потом был выгнан из
него. Знаете, кто он, этот выгнанный человек?.. Лакей!

Он пристально посмотрел на Чернецова и сказал:

- Не скрою, сперва мне хотелось вспомнить то, что связывало нас в
девяносто восьмом году, а не то, что развело в девятьсот третьем.

- Покалякать о том времени, когда лакея еще не выгнали из дома?

Но Михаил Сидорович всерьез рассердился.

- Да, да, вот именно! Выгнанный, бежавший лакей! В нитяных перчатках! А
мы не скрываем: мы без перчаток. Руки в крови, в грязи! Что ж! Мы пришли в
рабочее движение без плехановских перчаток. Что вам дали лакейские
перчатки? Иудины сребреники за статейки в вашем "Социалистическом
вестнике"? Здесь лагерные англичане, французы, поляки, норвежцы, голландцы
в нас верят! Спасение мира в наших руках! В силе Красной Армии! Она армия
свободы!

- Так ли, - перебил Чернецов, - всегда ли? А захват Польши по сговору с
Гитлером в тридцать девятом году? А раздавленные вашими танками Латвия,
Эстония, Литва? А вторжение в Финляндию? Ваша армия и Сталин отнимали у
малых народов то, что дала им революция. А усмирение крестьянских
восстаний в Средней Азии? А усмирение Кронштадта? Все это для ради свободы
и демократии? Ой ли?

Мостовской поднес руки к лицу Чернецова и сказал:

- Вот они, без лакейских перчаток!

Чернецов кивнул ему:

- Помните жандармского полковника Стрельникова? Тоже работал без
перчаток: писал фальшивые признания вместо забитых им до полусмерти
революционеров. Для чего вам понадобился тридцать седьмой год? Готовились
бороться с Гитлером, этому вас Стрельников или Маркс учил?

- Ваши зловонные слова меня не удивляют, - сказал Мостовской, - вы
ничего другого не скажете. Знаете, что меня действительно удивляет! К чему
вас гитлеровцы держат в лагере. Зачем? Нас они ненавидят до исступления;
Тут все ясно. Но зачем вас и подобных вам держать Гитлеру в лагере!

Чернецов усмехнулся, лицо его стало таким, каким было в начале
разговора.

- Да вот, видите, держат, - сказал он. - Не пускают. Вы
походатайствуйте, может быть, меня и отпустят.

Но Мостовской не хотел шутить.

- Вы с вашей ненавистью к нам не должны сидеть в гитлеровском лагере. И
не только вы, вот и этот субъект, - и он указал на подходившего к ним
Иконникова-Моржа,

Лицо и руки Иконникова были запачканы глиной.

Он сунул Мостовскому несколько грязных, исписанных листков бумаги и
сказал:

- Прочтите, может быть, придется завтра погибнуть.

Мостовской, пряча листки под тюфяк, раздраженно проговорил:

- Прочту, почему это вы собрались покинуть сей мир?

- Знаете, что я слышал? Котлованы, которые мы выкопали, назначены для
газовни. Сегодня уже начали бетонировать фундаменты.

- Об этом ходил слух, - сказал Чернецов, - еще когда прокладывали
широкую колею.

Он оглянулся, и Мостовской подумал, что Чернецова занимает, - видят ли
пришедшие с работы, как запросто он разговаривает со старым большевиком.
Он, вероятно, гордится этим перед итальянцами, норвежцами, испанцами,
англичанами. Но больше всего он, вероятно, гордился этим перед русскими
военнопленными.

- А мы продолжали работать? - спросил Иконников-Морж. - Участвовали в
подготовке ужаса?

Чернецов пожал плечами:

- Вы что думаете, - мы в Англии? Восемь тысяч откажутся от работы, и
всех убьют в течение часа.

- Нет, не могу, - сказал Иконников-Морж. - Не пойду, не пойду.

- Если откажетесь работать, вас кокнут через две минуты, - сказал
Мостовской.

- Да, - сказал Чернецов, - можете поверить этим словам, товарищ знает,
что значит призывать к забастовке в стране, где нет демократии.

Его расстроил спор с Мостовским. Здесь, в гитлеровском лагере,
фальшиво, бессмысленно прозвучали в его собственных ушах слова, которые он
столько раз произносил в своей парижской квартире.

Прислушиваясь к разговорам лагерников, он часто ловил слово
"Сталинград", с ним, хотел он этого или нет, связывалась судьба и мира.

Молодой англичанин показал ему знак виктории и сказал:

- Молюсь за вас, - Сталинград остановил лавину, - и Чернецов ощутил
счастливое волнение, услышав эти слова.

Он сказал Мостовскому:

- Знаете, Гейне говорил, что только дурак показывает свою слабость
врагу. Но ладно, я дурак, вы совершенно правы, мне ясно великое значение
борьбы, которую ведет ваша армия. Горько русскому социалисту понимать это
и, понимая, радоваться, гордиться, и страдать, и ненавидеть вас.

Он смотрел на Мостовского, и тому казалось, будто и второй, зрячий глаз
Чернецова налился кровью.

- Но неужели и здесь вы не осознали своей шкурой, что человек не может
жить без демократии и свободы? Там, дома, вы забыли об этом! - спросил
Чернецов.

Мостовской наморщил лоб.

- Послушайте, хватит истерики.

Он оглянулся, и Чернецов подумал, что Мостовской встревожен, - видят ли
пришедшие с работы, как запросто разговаривает с ним эмигрант-меньшевик.
Он, вероятно, стыдился этого перед иностранцами. Но больше всего он