будь он помянут!
поначалу смешили Элю, потом начали раздражать, но чем они дольше жили в
тайге, чем глубже она проникалась смыслом этой будничной, однообразной
жизни, тем уважительней относилась ко всему, что делал Аким, смиряла себя,
старалась сдерживаться. Напарник ее и хозяин, которого она иной раз
насмешливо и покровительственно именовала "паной", день ото дня как бы
отдалялся от нее, становился взрослее: он много умел, ко всему тут был
приспособлен, но еще больше он заставлял себя уметь, часто через великую
силу, вот уж она-то не способна себя заламывать, не представляла до сей
поры, что можно попуститься своими желаниями, насильно выполнять работу не
по сердцу, есть пищу не к душе, пить отвар из трав и хвои, от которого
воротит, ан нет, оказывается, не очень-то хорошо знала себя, научилась есть
варево из птичины, отволглые и оттого кажущиеся пресными сухари, жарила на
каком-то трескучем, брызгающемся, горящем синим пламенем жиру оладьи и уже
не порскала, зажимая рот, за дверь. Однажды отважилась и по доброй воле
отскребла топором прелый по углам и щелям пол, постирала свое, а потом и
Акимово белье, побанилась в избушке, наводя щелок для головы. Сжавшись в
комок, сносила оморочь, когда Аким обдирал зверьков, хотя по-прежнему
мутило, вертело ее при виде крови и розовых тушек с поджатыми коготками.
дождавшись, чтоб она была в здоровом уме и твердой памяти, взялся разбирать
имущество Герцева. Оттого, что охотник долго не притрагивался к чужому
рюкзаку и наконец вытряхнул на пол вещи и раскладывал их так, словно итог
чему-то подбивал, она утвердилась в мысли: Герцев из тайги не вернется.
разложил их на столе: красный диплом отличника, красный же военный билет,
паспорт в кожаной обложке прибалтийского производства, нарядный беленький
билет члена Всесоюзного общества охраны природы, трудовую книжку, пачку
квитанций на денежные переводы в Новосибирск - алиментная подать. Вузовский,
совсем новый "поплавок", похвальный лист, и медаль "За спасение утопающего",
и разные справки, средь которых хранился зачем-то старый-престарый
трамвайный билет с однозначным, "счастливым" номером, увидев который Эля
заплакала. Акиму вспомнилась присказка Афимьи Мозглячихи, говоренная не раз
по поводу существования касьяшек: "Овца не помнит отца, сено ей с ума не
идет".
успокоится, и не пододвинул, а подтолкнул к ней пальцем тугую пачку
документов:
пропаже человека. Я не стану этого делать. Меня уже разок таскали
следователи, хватит!..
потому что за этой суровостью угадывались подавленность, смущение, и
деланное спокойствие не могло их прикрыть.
бумаг, будто перечеркнутую кровавой полоской.
я узнаю. Скажу.
сухого спирта, бритва, запасные портянки, были необходимы охотнику и Эле,
могли пригодиться и тем, кто набредет на таежное зимовье. Лишь стопка общих
тетрадей, сшитых рыбачьей жилкой, ни к чему, бросовая вещь.
там записи последние есть, может, ценное чего по геологии? Может, объяснится
что? И потом, все равно читать нечего... - и обрадовалась возможности уйти с
разговором в сторону: - Ты почему книжек с собой не взял?
заняты, и он кивнул головой, заставляя помогать ему трудиться. - Со стороны,
пана, всякая работа, таежная в особенности, удовольством кажется: бегат
охотник по лесу, постреливат, собака полаиват... Ты видела кое-што, да не
все. Если бы я как следует занялся промыслом, мне надо было бы наготовить
кубометров двадцать дров - зимой с ними некогда возиться. Запасти накрохи.
Хорошо, если завалил бы сохатого, дак десятка два выставил бы капканов, не
повезло бы с сохатым, наладил бы пасти, кулемы, ловил бы рыбу, квасил птицу.
Ловушки - хочешь ты не хочешь, здоровый ты или больной - сдохни, но каждые
сутки обойди, замело снегом - откопай, наживи. И пожрать надо хоть разок
горячего, оснимать шкурки, высушить, снарядить патроны, избушку угоить,
рукавички, то да се починить, да и самому не заослеть, мыться, бельишко
стирать, волосье лишнее убрать - накопишь добра, ну и собаку кормить
следует, пролубку на речке поддалбливать, без воды чтоб не остаться - снегу
не натаешься. Ко всему не угореть и не обгореть, не захворать... - Он
приостановился. - Упаси бог заболеть одному. Один и подле каши загинешь...
отчего же... Отчего охотятся в одиночку? Вдвоем же удобней, лучше!..
уживаются вместе нонешние люди, тундряная блажь на их накатывает.
сдерживало. Да тоже послушаешь, всяко лихо деялось - резались и стрелялись,
а то скрадом доводили сами себя. Тихий узас!..
убьешь - пропадешь или бог покарат. Тогда оне преследовать друг дружку
возьмутся, охоту всякую забросят, не спят, шарахаются от каждого сучка, оно
и с ума сойдет который. А скрадет который которого, поранит, на себе в
избушку ташшыт, лечить начинает, богу молиться о спасении, иначе тюрьма.
не смейся, ума требует.
чисто, не сельдючит, голос его, отмякший, какой-то проникновенный,
доброжелательный, будто он наставляет послушного, отзывчивого слушателя
школьного возраста, и качнулась, покатила по ней волна ответной
благодарности к человеку, заменившему ей все живое на свете. До сего момента
она хоть и говорила ему спасибо, однако воспринимала все как само собою
разумеющееся, как должное - одна в тайге, больная, беспомощная, так спасай,
помогай, посвяти себя, раз ты человек. А где, собственно, и кем это написано
иль указано - спасай, помогай, забудь о себе и делах своих, да и все ли
способны помогать-то бескорыстно?
документами, скрыто? Хозяин их и хранитель был напористо-открытый, вроде бы
великодушный и в то же время неуловимый, загороженный усмешкой, неприязненно
грубый с людьми, он как бы приподнял себя над условностями бытия, напустил
на свой лик дымку значительности, и этого достало, чтобы другие не то чтобы
мелочью себя почувствовали в сравнении с ним, но почитали в нем силу и
емкость души. Доверилась же вот она ему, сразу, непрекословно. В первый же
день, именно в день, не дождавшись ночи, там, в чушанскои мастерской, он
заграбастал ее, подмял, словно так и не иначе и должно быть, затем водил ее
за собой будто овечку, плел-говорил самодельные умности, а она,
простушка-аржанушка, слушала его, внимала. Парализующая сила исходила от
Герцева, даже не сила, а собственная уверенность в ней.
доверчива: вот много ли времени прошло со встречи, а не помнит уже лица
Герцева, не может представить его ясно, отчетливо. В хвори сгорел, видать,
его образ, пепел остался в душе и перед глазами, и в памяти что-то
расплывчатое. А может, он и был таким расплывчатым, неоконтуренным. Одно она
явственно помнит - его руки. На них, на этих крепких, все умеющих руках,
засучены рукава; сжатые в полугорсть, готовые в любой миг схватить, сгрести,
придавить, загорелые, искрящиеся волосом, с толстыми продольными жилами -
очень выразительные были руки, оттого и запомнились, должно быть, и. как
выяснилось, навсегда. А еще что? Слова, слова, слова! Много слов, тоже вроде
бы что-то значительное скрывающих за собой. Эля попыталась приподняться,
заглянуть за скобки слов - за ними оказалась пустота. ...
ноги, Эля нежилась в палатке, а Герцев ладил еду, мимоходом сунув в палатку
букетик снежно белых таежных ветрениц, которые, как он объяснил, на
нормальных землях давным-давно отцвели, здесь же, на мерзлоте, в иных углах
все еще начало лета. "Любимые цветы моей покойной родительницы", - как
всегда, криво усмехаясь, объяснил он и после обеда запропал где-то. Явился
мокрый, уработавшийся.
допустим, приискочек и навсегда рассчитаться - учило, кормило, моралью
пичкало - не люблю быть должником. И попадается золотишко, широко
попадается, да все это семечки. Вот, - бросил он спутнице узелок. - Никогда
не видела?
жира, снятые с топленого молока, уже старого, затемнелого, сохлого,
чешуйчато прилипли они к тряпице, не горели, не сияли. "Люди гибнут за
металл!" За этот вот?
его с ловкостью фокусника вокруг пальца.
Посняков Андрей
Акунин Борис
Орлов Алекс
Андреев Николай
Куликов Роман